Философия начинается с некоторого глубокомысленного и расплывчатого способа реакции на те проблемы, которые ставятся перед нами жизнью, но развивается она, только овладевая материалом, придающим ее практическому ответу осознанность, выразительность и способность к распространению в массах. Параллельно с экономическими, политическими и религиозными изменениями, упомянутыми в нашей предыдущей лекции, совершалась научная революция — огромная по масштабу и не оставлявшая без изменений почти ни одного фрагмента верований о природе, физической и человеческой. Частично эта научная трансформация была непосредственно вызвана переменами в практическом мировоззрении и темпераменте ученых. Но по мере собственного прогресса она подкрепляла эти перемены соответствующим словарем, конгениальным их требованиям, и придавала им большую четкость. Успехи науки в области как более широких, чем ранее, обобщений, так и скрупулезной детализации фактов обеспечили именно ту интеллектуальную вооруженность идеями и конкретными фактами, которая была необходима для формулировки, кристаллизации, распространения и пропаганды нового мировоззрения. Сегодня нам соответственно предстоит иметь дело с теми противоположными понятиями структуры и конституции природы, которые, будучи освящены авторитетом науки (приписываемым ей либо подлинным), образуют интеллектуальный каркас философии.
Мы выбрали для анализа противололожные концепции древней и современной науки. Дело в том, что я не вижу никакого иного способа оценить поистине философское значение картины мира, набросанной современной наукой, кроме представления ее в контрасте с той прежней картиной, которая служила интеллектуальной подпоркой и оправданием классической метафизики. Мир, которому когда-то доверились философы, был замкнутым миром, внутренне представлявшим собою конечный набор неизменных форм и имевшим четкие внешние очертания. Мир современной науки — это открытый мир, неограниченный в своих изменениях, не позволяющий задать пределы своему внутреннему содержанию, мир, простирающийся сверх всяких положенных внешних границ. Кроме того, мир, с которым связывали свое бытие самые разумные люди древнейших времен, был миром неизменным, царством лишь таких перемен, которые имели место внутри неподвижных границ спокойствия и постоянства, и миром, где фиксированное и недвижимое, как мы уже отмечали, превосходило своим авторитетом и качеством подвижное и изменчивое. И в-третьих, мир, который люди однажды видели собственными глазами, запечатлевали в своем воображении и воспроизводили в планах своих действий, был миром конечного числа классов, типов, родов и форм, различавшихся по качеству (как и должны различаться типы и роды) и структурированных в иерархическом порядке господства и подчинения.
Довольно непросто воссоздать образ вселенной, лежащий в основе всемирной традиции. Несмотря на драматические, в духе Данте [1], интерпретации, несмотря на диалектические разработки Аристотеля и святого Фомы [2] и несмотря на тот факт, что, исключая последние триста лет, эта традиция владела умами людей, а ее низложение повлекло религиозные сдвиги, сегодня она туманна, бесцветна и далека от нас. Не так-то просто воссоздать ее даже в качестве отдельного и абстрактного элемента теории.
Ввиду того что эта традиция пронизывает, оплетает собою все детали рефлексии и наблюдения, все планы и правила действия, невозможно воссоздать ее в памяти в чистом виде. И все же мы можем добиться наилучшего результата, вообразив себе абсолютно замкнутый универсум, нечто заслуживающее имени вселенной в буквальном и зримом значении — с Землей как фиксированным и неизменным центром и фиксированной же периферией, по которой протянулась небесная арка из неизменных звезд, движущихся в вечном круге божественного эфира, окаймляющего все сущее, содержа его в единстве и порядке. Земля, хоть и находится в центре, является все же самой низменной, плотной, наиболее материальной, наименее значимой и благой (или совершенной) частью закрытого мира. Это сфера максимальной неустойчивости и непостоянства. Она наименее разумна, а стало быть, наименее примечательна, или постижима; наше созерцание она вознаграждает минимально, вызывает в нас минимум благоговения и дает минимум руководства для действия. Между этим громоздким материальным центром и нематериальными, духовными вечными небесами простираются конечные вереницы лунных, планетарных, солнечных и прочих сфер, каждая из которых обладает тем большим значением, ценностью, разумностью и подлинностью существования, чем дальше отстоит она от Земли и чем ближе к божественным небесам. Каждая из таких сфер содержит свою долю земли, воды, воздуха и огня в предназначенной ей пропорции — таковы они до самого небесного свода, который превыше всех этих пропорций и элементов, поскольку составлен, как я уже говорил, из нематериальной неизменной энергии, называемой эфиром.
Внутри такой компактной и запертой изнутри вселенной, разумеется, происходят свои изменения, однако все они сводятся к небольшому числу неизменных видов и происходят лишь в фиксированных рамках. Каждому типу вещества в этом универсуме присущ особый характер движения. Земные сущности по природе своей тяжелы, ибо плотны, следовательно, они стремятся долу. Огонь и высшие сущности легки и потому устремляются вверх, как им и надлежит; воздух поднимается только над поверхностью планет, принимая затем горизонтальное движение, совершенно естественное для него, о чем свидетельствуют явления ветра и дыхания. Эфиру, который является высшей из всех физических сущностей, свойственно исключительно круговое движение. Суточное вращение неизменных звезд есть точнейшее из возможных подобий вечности, а также самопроизвольного оборота сознания вокруг собственной идеальной оси разума. На Земле ввиду достоинств самой земной природы — или, скорее, отсутствия у нее всяких достоинств — располагается область простейших изменений. Простой поток, лишенный цели и значения, не имеет ни начальной точки, ни конечного пункта и ни к чему не ведет. Чистые количественные изменения, все простые механические сдвиги относятся к этому роду преобразований. Они подобны перемещениям песчинок под действием морских волн. Их можно почувствовать, но нельзя «отследить» или понять; они лишены неизменных границ, к которым направлялись бы их движения. Они достойны презрения. Это непроизвольные движения, игрушка случая.
Лишь изменения, ведущие к каким-то определенным или фиксированным последствиям для формы, имеют известную ценность или могут быть наделены известной ценностью — известным логосом или смыслом. Рост растений и животных служит примером изменений самого высшего типа, который возможен в подлунной или земной сфере. Эти изменения происходят от одной постоянной формы к другой. От дубов рождаются только дубы, от устриц только устрицы, от человека только человек. Здесь работает и материальный фактор механического производства изменений, но его участие носит эпизодический характер и способствует предотвращению полного исчезновения какого-то биологического вида и внесению незначительных отклонений, благодаря которым разнообразные дубы или устрицы становятся отличными друг от друга; либо он действует в экстремальных ситуациях, производя уродцев, несуразных существ, монстров, трехруких либо четырехпалых людей. Помимо случайных и нежелательных отклонений различия между индивидами проявляются и в том, что каждый из них строит себе определенную карьеру, избирает определенные траектории для своих путешествий. Понятия, которые звучат вполне современно, подобно таким словам, как потенциал и развитие, изобиловали в учении Аристотеля, и кто-то ошибочно усмотрел в его идеях современные значения. Но значение этих слов в классическом и средневековом мышлении строго определялось контекстом. Так, считалось, что развитие состоит исключительно в ряде изменений, происходящих в пределах отдельного элемента рода. Это лишь имя предопределенного движения от желудя к дубу как дереву. Оно имеет место не в вещах вообще, а только в каком-нибудь отдельно взятом скромном элементе из бесчисленного рода дубов. В отличие от контекста современной науки развитие, эволюция означает здесь вовсе не зарождение новых форм, отклонение от старого вида, а монотонное воспроизводство уже сложившегося цикла перемен. Поэтому здесь, в отличие от контекста современной жизни, в понятии потенциала заключена отнюдь не вероятность новизны, изобретения, радикального отклонения, а только тот самый принцип, посредством которого желудь становится дубом. Выражаясь формально, это способность движения от противоположности к противоположности. Только холодное может стать горячим, только сухое может стать влажным, только ребенок может стать человеком, семя — стать полноценным злаком и так далее. Вместо того чтобы подразумевать под потенциалом возникновение чего-либо нового, в данном случае под ним имеют в виду лишь такую способность, благодаря которой в отдельной вещи возобновляется присущий ей регулярный процесс, что делает ее, таким образом, особым случаем вечных форм, в которых и посредством которых творятся все вещи.
Несмотря на фактически бесконечное число различий среди индивидуумов, существует лишь ограниченное количество родов, видов и типов. Мир по сути своей является миром, подразделяющимся на виды; он изначально разбит на различные классы. Более того, подобно тому как мы, повинуясь естественным принципам, делим растения и животных по родам, ранжирам и степеням от низшего к высшему, точно так же мы поступаем и со всеми другими сущностями во вселенной. Различные классы, к которым вещи принадлежат по самой своей природе, образуют иерархическую организацию. В природе существуют своеобразные касты. Вселенная создана по аристократическому — воистину говоря, феодальному — плану. Роды, виды не перемешиваются и не перекрывают друг друга, исключения здесь редки и обязаны случаю или хаосу. Иначе говоря, все заранее отнесено к определенному классу, а этот класс занимает свои фиксированные позиции в иерархии бытия. Вселенная, таким образом, представляет собой безупречный уголок, чья чистота нарушается только теми нерегулярными переменами в индивидуумах, которые связаны с наличием какой-то упрямой субстанции, мешающей им всецело подчиниться закону и форме. Другими словами, это вселенная, в которой всему отведено постоянное место и где все знает свое место, положение и класс и придерживается их. Поэтому то, чему придается особое значение конечных и формальных причин, относится к разряду причин высших, в то время как действующие причины занимают низшую ступень. Так называемая конечная причина есть просто наименование того факта, что существует некая неизменная форма, характерная для класса или типа вещей, управляющая всеми происходящими в них переменами таким образом, что все они направлены к ней как к своему результату и цели, как к воплощению своей подлинной сущности. Надлунная сфера есть результат или конечная причина надлежащих перемещений воздуха и огня; земля — результат движения грубых, тяжелых сущностей; дуб — результат превращений желудя, а всякая зрелая форма — результат изменения формы зародышевой.
«Действующая причина», которая вызывает и провоцирует движение, представляет собою лишь некоторое внешнее изменение, поскольку случайно сообщает своего рода толчок незрелому, несовершенному созданию и служит началом его движения к усовершенствованной или полноценной форме. Конечная причина является совершенной формой, на которую ссылаются как на объяснительный принцип или основание всех предшествующих изменений. В тех случаях, когда она берется не в отношении к завершенным и взявшим тайм-аут переменам, а сама по себе, как таковая, она оказывается «формальной причиной»: внутренней природой, сущностью или характером, которые «образуют» или конституируют в вещи то, чем она является в своей истинной ипостаси, точнее говоря, чем она является, когда с ней не происходят никакие изменения. Логически и фактически все вышеперечисленные черты взаимосвязаны. Подвергая сомнению одну из них, вы подвергаете сомнению все. Если любая из них разрушается, разрушаются все остальные. Именно по этой причине интеллектуальные преобразования, имевшие место на протяжении нескольких последних веков, поистине могут быть названы революцией. Благодаря им создалась концепция мира, который изменчив в каждой собственной точке. Не столь важно, с какой точки вы начинаете отслеживать изменение, — все равно вам суждено оказаться в каждой из них.
Вместо замкнутой вселенной наука отныне дарит нам мир, бесконечный в пространстве и времени, не имеющий границ — ни ближних, ни дальних, ни с той, так сказать, стороны и ни с этой и такой же беспредельно сложный по своей внутренней структуре, как беспредельный в своем протяжении. Следовательно, это к тому же открытый мир, бесконечно разнородный, мир, который едва ли можно назвать вселенной в старинном значении данного слова; мир, столь многообразный и обширный, что его невозможно объять, охватить какой-то единственной формулой. И теперь уже не неподвижность, а скорее изменчивость является мерой «действительности» или энергии бытия; изменчивость повсеместна. Законы, интересующие современного человека науки, — это законы движения, зарождения и последующего развития. Он говорит о законе там, где древние говорили о роде и сущности, поскольку то, что он ищет, — это взаимозависимость изменений, возможность определять, как одно изменение происходит в связи с другими. Он не пробует обозначить и ограничить то, что сохраняется постоянным в процессе изменения. Он старается описать постоянный порядок самого изменения. И хотя слово «постоянный» присутствует в обоих данных предложениях, значение его оказывается не одним и тем же. В первом случае мы имеем дело с чем-то постоянным в бытии, физическом либо метафизическом; во втором случае — с чем-то постоянным в функции и действии. Первое постоянство есть форма независимого существования; второе служит формулой описания и расчета взаимозависимых изменений.
Вкратце повторим, что классическое мышление основывалось на феодальной модели порядка классов или видов, при котором каждый «получал» от высшего и передавал к низшему руководство для действия и службы. Подобная черта отражает и наиболее точно копирует общественную ситуацию, которую мы уже рассматривали. У нас имеется довольно отчетливое представление об обществе, организованном на феодальной основе. Семейный принцип, принцип родства здесь крайне силен, и это суждение окажется особенно верным, как только мы обратимся к социальным верхам. В нижних слоях общества индивиды более или менее сливаются с массой. Когда все люди принадлежат к одной стае, нет никаких оснований различать их по происхождению. Совсем иначе обстоят дела в привилегированном и господствующем классе. Родовые связи изначально определяют здесь внешние границы группы людей, сообщая им отличие от других, и способствуют внутренней спайке членов группы друг с другом. Родство, род, класс, происхождение — синонимичные понятия, берущие истоки в социальном и конкретном и восходящие к специальному и абстрактному. Поэтому родовые связи являются символом общей природы, символом чего-то универсального и постоянно воспроизводящегося в отдельных индивидах, придающего им подлинное и объективное единство. В силу принадлежности тех или иных личностей к роду они истинно, а не просто условно объединяются в класс, так как отвечают неким его уникальным критериям. Все современники объединены в объективном союзе, который включает их предков и потомков и исключает всех, кто принадлежит к иному роду или виду. Несомненно, что подобное дробление мира на разрозненные виды — природа каждого из которых качественно отлична от природы других родов и которые соединяют друг с другом бесчисленное множество различных индивидов, не позволяя их личным особенностям превысить установленный предел, — может быть без преувеличения названо проекцией семейного принципа на мир в целом.
Более того, в обществе с феодальной организацией каждая родственная группа, или род, занимает определенное положение. Ее отличает принадлежность к особой категории, которая выше либо ниже категории тех, кто стоит на иных общественных ступенях. Эта позиция обеспечивает членам данной группы некоторые привилегии, позволяя реализовывать известные требования к тем, кто находится на низших социальных уровнях, и заставляя определенным образом служить и оказывать почтение тем, кто находится на более высокой ступени общественной иерархии. Отношения подчинения устанавливаются, так сказать, сверху вниз и снизу вверх. Влияние, власть проистекают с верхов на низы; деятельность низов осуществляется с нелицемерным почитанием тех, кто наверху. Действие и реакция на действие здесь далеко не равноценны друг другу и имеют противоположную направленность. Действие всегда однотипно, в его основе — господство, власть, и оно направлено от высшего к низшему. В основе реакции — зависимость и отличие ее субъекта от властвующего рода, и направлена она от низшего к высшему. Классическая теория мирового устройства в каждом своем пункте соответствует этой иерархии классов по степени знатности и власти.
Третья черта, которую феодализму приписывают историки, состоит в том, что в основе иерархического порядка лежат воинская повинность и отношения вооруженной защиты и покровительства. Боюсь, что все сказанное ранее о параллели античной космологии и социальной организации покажется вам надуманной аналогией; и если сравнить их еще и в этом последнем ключе, то вы уже без всякого сомнения сделаете вывод, что данная метафора совершенно искусственна. Так будет непременно в том случае, если вы воспримете это сравнение слишком буквально. Но все окажется иначе, если вы ограничите свой интерес только понятием руководства и управления, которое содержат в себе обе модели порядка. Я уже привлекал ваше внимание к значению, которым сегодня наделяется термин «закон», — это постоянные связи между изменениями. Тем не менее нам часто приходится слышать о законах, которые «управляют» событиями, и часто кажется, что это следует понимать так: явления были бы предельно дезорганизованы, если бы не законы, удерживающие их в границах порядка. Подобный способ мышления является пережитком традиции усматривать в природе подобие социальных взаимоотношений, причем не обязательно феодальных, но всегда отношений господства и подчинения, суверена и объекта его воли. Закон ассоциируется с командой или порядком. Если устранить такой фактор, как личная воля (присущий лучшим образцам древнегреческой идеологии), то значение направляющей и руководящей силы, оказывающей давление сверху на то, что ей естественным образом подчинено, останется только в идее закона или универсального. Универсальное властвует надо всем как предмет стремления и модель, подобно тому как проект, существующий в голове художника, «управляет» каждым его движением. Средние века дополнили эту греческую идею контроля понятием о принуждении, исходящим от верховной воли, и, следовательно, представлением о том, что акты природы являются как бы исполнением задач, которые поставил некто располагающий достаточным авторитетом для управления всяким действием.
Набросок картины природы, созданный современной наукой, отчетливо контрастирует с вышеописанной ситуацией. Первые шаги новой науки состояли в том, что дерзкие астрономы отказались от противопоставления высших, возвышенных и идеальных сил, действующих в небесной сфере, низшим и материальным силам, управляющим земными событиями. Было отвергнуто предположение о разнородности субстанций, заполняющих пространство между небом и землей. Было признано, что повсеместно действуют одни и те же законы, что все вещества и процессы однородны, в какой бы части природы они ни встречались. Далекое и чувственно недосягаемое приговорили к научному описанию и объяснению в понятиях привычно знакомых явлений и сил. Больше всего мы уверены в материалах, доступных нашему использованию и наблюдению; они лучше всего нам знакомы. Пока мы не сведем более сложные и поверхностные представления о далеких сущностях небесной сферы к элементам, идентичным с вещами, которые у нас всегда под рукой, они останутся для нас темными и непонятными. Вместо того чтобы убеждать нас в своей верховной ценности, они создают нам одни проблемы. Они не становятся средством просвещения, а остаются неразрешимой задачей. Земля — явление вовсе не высшего ранга, чем солнце, луна и звезды, — она равноценна им по достоинству, и все происходящее на ней дает ключ к пониманию небесной области бытия. Будучи близкими нам, все это же может стать подвластно нашим рукам; всем этим можно манипулировать, ломать, разделять на части, которыми станет возможно управлять, по желанию создавая из них старые или новые формы. Практически полезным следствием данного процесса, я думаю, без всякого преувеличения можно назвать замену феодальной системы иерархической градации больших и неравных классов демократией индивидуальных и равнозначных фактов.
Одним из важных эпизодов в развитии новой науки стало развенчание идеи о том, что Земля есть центр вселенной. Как только идея фиксированного центра прекратила свое существование, вместе с ней пришел конец идее замкнутой вселенной и окаймляющих ее небесных границ. В древнегреческом понимании конечное было совершенным именно потому, что в тогдашней теории познания царствовали эстетические критерии. Конечное воспринималось буквально — как законченное, пришедшее к последнему пункту, исполнившееся, не имеющее неровных краев и неучитываемых проявлений. Бесконечное или беспредельное было по сути своей неполноценным, поскольку не имело конца. Будучи всем, оно являлось ничтожеством. Оно было неоформленным и хаотичным, неконтролируемым и беззаконным, источником бессчетных отклонений и случайностей. Наши сегодняшние ощущения, в которых бесконечность ассоциируется с безграничной силой, со способностью к экспансии, которая не знает рамок, с наслаждением от прогресса, не имеющего внешних пределов, были бы неоправданны, если бы их подоплекой не являлась смена эстетического интереса практическим — интереса к созерцанию гармоничной и завершенной картины интересом к преобразованиям картины негармоничной. Достаточно прочесть кого-нибудь из авторов переходной эпохи, скажем Джордано Бруно, чтобы понять, какое удушающее чувство замкнутого пространства вызывала в них идея закрытой, конечной вселенной и какое ощущение радости, простора и безграничных возможностей они испытывали при мысли о мире, беспредельно протяженном во времени и пространстве и включающем в себя бесчисленное множество бесконечно малых элементов. Перед тем, что с ненавистью отвергли греки, новые авторы распахнули дверь, движимые просветленным интересом к неизвестному. Бесконечное, как ему и следовало, стало означать нечто вовеки необъятное даже для мысли и, стало быть, вовеки недоступное познанию, каковы бы ни были успехи в его изучении. Но это «вовеки непознаваемое» больше не расхолаживало, не отталкивало; отныне оно служило вдохновенным призывом к вечно возобновляющемуся исследованию и заставляло верить в неисчерпаемые возможности прогресса.
Каждому студенту-историку прекрасно известно, что греки совершили большой прогресс в области науки механики, а также геометрии. На первый взгляд кажется странным, что при таких успехах механики столь мало было сделано в направлении, ведущем к современной науке. Этот видимый парадокс заставляет нас подумать над тем, отчего же так получилось, что механика осталась изолированной наукой, почему она не была использована при описании и объяснении природных явлений, подобно тому как это сделали Галилей и Ньютон. Ответ содержится в той общественной аналогии, к которой мы уже обращались. В социальном аспекте машины и инструменты являлись приспособлениями, которые использовались мастеровыми. Науке механике приходилось иметь дело с вещами, применяемыми механиками-людьми, а механики были парнями простыми, не благородными. Они находились на низшем делении социальной шкалы — так могли ли исходить от них сведения о небесном, о высшем? К тому же, чтобы применять соображения механиков при объяснении природных феноменов, надо было испытывать интерес к практическому контролю над явлениями и практическому же их использованию, что было бы абсолютно не совместимо с тем колоссальным значением, которое придавалось в то время конечным причинам как неизменным вершителям судеб природы. Все научные реформаторы XVI и XVII веков были поразительно единодушны в том, что учение о конечных причинах само являлось конечной причиной несостоятельности науки. Почему? Да потому, что эта доктрина учила, будто процессы природы жестко ограничены определенными фиксированными целями, на осуществление которых они должны быть направлены. Природу посадили на короткую цепь, свели к производству ограниченного набора стереотипных результатов. К существованию допускалось лишь сравнительно небольшое количество вещей, и эти немногие вещи должны были соответствовать тем результатам, к которым и ранее приводили циклы аналогичных преобразований. Область исследования и понимания ограничивалась узким кругом процессов, заканчивающихся достижением незыблемых целей, которые подсказывал человеку видимый мир. В лучшем случае введение и получение новых результатов от использования машин и инструментов должно было служить решению задач преходящей ценности и иметь прикладное значение в чисто физической, а не интеллектуальной сфере.
Когда с природы была снята тяжеленная сбруя незыблемых целей, то наблюдение и воображение стали свободными, а экспериментальный контроль над научными и практическими результатами получил мощный импульс к развитию. Поскольку природные процессы больше не ограничивались неизменным набором целей и результатов, отныне можно было допускать существование каких угодно вещей. Вопрос состоял только в том, какие элементы следует связывать так, чтобы они работали друг на друга. Механика вскоре же перестала быть обособленной дисциплиной и превратилась в инструмент для вторжения в природу. Механика рычага, колеса, блока и наклонной плоскости показывала как раз то, что происходит с вещами, когда они, занимая какое-то место в пространстве, сообщают друг другу движение в пределах определенных отрезков времени. Вся природа оказалась подобной ареной толчков и растяжений, рычагов и зубчатых передач, колебаний частей или элементов, к которым были непосредственно применимы формулы движений, производимых всем известными механизмами.
С изгнанием целей и форм из вселенной многие связывали падение в идейную и духовную нищету. Когда природа стала рассматриваться как комплекс механических взаимодействий, она, очевидно, утратила собственный смысл и свою цель. От ее величия ничего не осталось. Стирание различий между качествами лишило ее прекрасного. Отказ природе во всех внутренних стремлениях и горячих порывах в направлении идеальных целей привел к разрыву связей природы и естественных наук с поэзией, религией и божественными сущностями. Казалось, что на ее долю оставлено только суровое, грубое и бездушное проявление механических сил. Вследствие этого многие философы стали полагать, будто теперь одна из главных проблем состоит в том, чтобы согласовать существование чисто механического мира с верой в объективную рациональность и цель, то есть спасти жизнь от унизительного для нее материализма. Поэтому многие из них посредством анализа процесса познания, или гносеологии, пытались вновь прийти к вере в приоритет Идеального Бытия, которой в древности служила опорой тогдашняя космология. Но если мы признаем, что механистическое мировоззрение обусловлено требованиями опытного контроля над природными энергиями, то проблема такого согласования нас больше беспокоить не будет. Не будем забывать, что фиксированные формы и цели означают фиксированные границы для изменения. Они парализуют конструктивные замыслы человека, ибо относятся к теории, заранее сулящей им поражение. Человеческая деятельность может отвечать только целям, уже поставленным природой. Пока считалось, что цели и результаты не принадлежат природе, целеполагание не могло стать важнейшим фактором человеческого мышления, способным преобразовывать бытие. Природный мир, который поддерживается не ради осуществления незыблемого набора целей, относительно податлив и пластичен; он может использоваться либо в тех, либо в этих целях. Возможность познания природы посредством применения формул механики — первостепенное условие постановки природы на службу человеческим интересам. Инструменты, машины — это средства, которые здесь необходимо использовать. Только в том случае, если природа рассматривается как механизм, систематическое изобретение и производство машин соответствует и задачам природы. Больше не являясь рабыней метафизических и теологических целей, природа подчиняется человеческим целям.
Бергсон обратил наше внимание на то, что человек вполне достоин называться Homo Faber [3]. Он отличается от других животных тем, что создает орудия. Это — положительное достижение, поскольку оно делает человека человеком. До тех пор, пока природа не стала истолковываться в терминах механики, конструирование орудий, необходимых для вторжения в природу и преобразования ее, было спорадическим и случайным. Если бы оно таким и осталось, то даже Бергсону не пришло бы в голову считать способность человека к созданию инструментов настолько важной и фундаментальной, что ее можно использовать для определения человеческой сущности. Именно те самые вещи, из-за которых природа в истолковании специалиста по механической физике становится эстетически малоценной и скучной, есть вещи, благодаря которым природа подчиняется человеческому контролю. Когда качества начали выражаться количественными и математическими отношениями, цвет, музыка и форма, как таковые, исчезли из сферы научного исследования. Но зато оставшиеся свойства — вес, протяжение, исчислимая скорость движения и прочее — были такими свойствами, благодаря которым одна вещь могла сменяться другой, одна форма энергии превращаться в Другую, то есть могли происходить различные трансформации. Как только стало возможным использовать химические удобрения вместо отходов жизнедеятельности животных, целенаправленно получать улучшенные зерно и скот из растений и животных низшего качества, преобразовывать механическую энергию в тепло и электричество, а затем вновь в механическую энергию, человек обрел власть, которая позволила ему манипулировать природой. Прежде всего эта власть дана ему для того, чтобы разрабатывать новые планы и цели и добиваться их реализации в границах упорядоченной системы. Только бесконечная заменяемость и превращаемость всех качеств делает природу управляемой. Механизация природы — необходимое условие осуществления практического и прогрессивного идеализма.
Таким образом, получается, что эти старые-престарые боязнь и неприятие материи, которая противоположна сознанию и угрожает ему, материи, которую необходимо удерживать в узких границах признания ее бытия; а также как можно решительнее отвергать, чтобы она, не дай бог, не посягнула на идеальные цели и не вытеснила их в конце концов из реального мира, — столь же абсурдны практически, как беспомощны интеллектуально. Если судить о материи строго с научной точки зрения — то есть судить о том, что в ней делается и как она функционирует, — становится ясно, что материя означает условия. Чтить материю — это все равно что чтить условия движения к цели; условия, которые мешают и препятствуют этому, надлежит изменить; условия, которые этому помогают и способствуют, следует использовать для преодоления препятствий и достижения целей. Только научившись выказывать искреннее и настоятельное почтение к материи, к условиям, которые отрицательно либо позитивно отражаются на успехе всякого стремления, люди тем самым продемонстрировали свое искреннее и крайне полезное для них почтение к целям и результатам. Если вы признаете, что имеете некую задачу, а затем отвергаете средства ее исполнения, то вы впадаете в самообман наиболее опасного сорта. Образование и мораль обнаружат, что вы ступили на ту же дорогу к успеху, которую, скажем, найдут для себя химическая промышленность и медицина, когда и они в совершенстве усвоят урок искреннего и неустанного внимания к условиям и средствам, то есть ко всему тому, что человечество столь долго презирало как материальное и механическое. Принимая средства за цели, мы неизбежно впадаем в нравственный материализм. Но, рассматривая цели вне их отношения к средствам, мы скатываемся к сентиментализму. С именем идеального на устах мы возвращаемся назад — к упованию на удачу, шанс и магию, на проповедь и молитву или, чего доброго, на фанатизм, который заставляет предначертанные цели осуществляться любой ценой.
В этой лекции я поверхностно коснулся многих вещей, хотя задача передо мной стояла только одна. Революция в нашем понимании природы и в наших методах добычи знаний о ней привела к новому складу воображения и стремления. Она подкрепила новое отношение к миру, рожденное экономическими и политическими переменами. Она обеспечила данному отношению определенный интеллектуальный материал, с помощью которого его можно формулировать и обосновывать.
В первой лекции было отмечено, что в жизни древних греков прозаические вопросы факта или эмпирического знания по ценности чрезвычайно проигрывали образным верованиям, связанным с особыми институтами и нравственными обычаями. С тех пор это эмпирическое знание настолько выросло, что вышло за пределы своей прежней, малой и ограниченной области применения и признания. Оно само по себе стало предметом, стимулирующим воображение новыми идеями бескрайних возможностей, бесконечного прогресса, свободного движения, равных шансов, не ведающих о фиксированном пределе. Оно преобразовало общественные институты и тем самым создало новую нравственность. Оно приблизилось к идеальным ценностям, стало легко преобразуемым в творческую и конструктивную философию.
Однако скорее именно стало преобразуемым, чем уже преобразовалось. Если мы посмотрим, как глубоко, оказывается, коренится классическая философия в нормах мышления и поведения и насколько созвучна она самым спонтанным человеческим представлениям, то перестанем удивляться тем мукам, которыми сопровождалось рождение новой философии. Скорее следует удивляться тому, что на долю столь взрывного, столь поворотного мировоззрения не выпало больших гонений, препон и страданий. И конечно, нас не поражает тот факт, что так надолго было отложено его полное и целостное выражение в словаре философии. Основные усилия мыслителей, разумеется, направлялись на то, чтобы свести к минимуму сокрушительный эффект перемен, умерить напряжение перехода, все примиряя и согласовывая. Оглянувшись практически на любого мыслителя XVII или XVIII века, на всех, кроме откровенных скептиков и революционеров, мы поразимся тому, в какой степени традиционные темы и методы владели даже теми, кто считался тогда самым продвинутым. Люди не в силах запросто покончить со старыми привычками мышления и никогда не будут в силах отвергнуть их все в одночасье. Развивая, внушая и принимая новые идеи, мы вынуждены пользоваться старыми как инструментами понимания и общения. Только по крупицам, шаг за шагом, можно постичь все значение новой науки. Грубо говоря, XVII век увидел, каково оно в области астрономии и общей космологии; XVIII век открыл его для нас в области физики и химии; в XIX веке была предпринята его экстраполяция на область геологии и биологических наук.
Ранее уже говорилось, что теперь нам крайне затруднительно восстановить взгляд на мир, который был повсеместно признан в Европе до XVII века. Но в конце концов достаточно просто обратиться к додарвиновской науке о растениях и животных и к идеям, которые даже сейчас преобладают в моральной и политической области, и мы увидим, что старинная система понятий все еще в полной мере властвует над общественным сознанием. Пока господствовала догма о фиксированных неизменных типах и видах, об отнесении всего к классам высшим и низшим, о подчинении преходящего индивидуума всеобщему, или роду, и ее власть над наукой о жизни не была основательно поколеблена, новые идеи и методы не имели шансов полноценно прижиться в общественной и нравственной жизни. Так не кажется ли вам, что интеллектуальная задача XX столетия состоит в осуществлении этого последнего шага? Когда подобный шаг будет сделан, круг научного развития замкнется и реконструкция философии станет свершившимся фактом.