<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

Текст данного издания был написан около двадцати пяти лет назад, стало быть, вскоре после Первой мировой войны: здесь он печатается без изменений. Введение написано в том же духе, что и основной текст. И еще с твердым убеждением, что благодаря событиям этих промежуточных лет возникло такое положение вещей, при котором потребность в реконструкции стала даже более насущной, чем в былые времена, когда над книгой только шла работа. Точнее сказать, оно писалось с уверенностью, что нынешняя ситуация уже с невероятно возросшей прямотой указывает нам, вокруг чего должна концентрироваться необходимая реконструкция, где та точка, с которой следует начинать новые, конкретные разработки. Сегодня более уместен заголовок «Реконструкция философии», нежели «Реконструкция в философии». Ведь произошедшие за это время события ясно обозначили и заострили основную мысль текста, а именно — что особые задачи, проблемы и предмет философии рождаются из потрясений и трудностей общественной жизни, в обстоятельствах которой образуется та или иная форма философии, и что, следовательно, ее специфические проблемы варьируются всякий раз, когда в человеческой жизни наступают перемены, а наступают они регулярно и время от времени создают кризис и поворотный момент в истории.

Первая мировая война явилась бесспорным крахом всей предшествующей эпохи оптимизма с ее господством всеобщей веры в непрерывное поступательное движение людей и классов к взаимопониманию и, стало быть, в неминуемое достижение гармонии и мира. Сегодня мы переживаем шок невообразимо более глубокий. Опасности и распри стали настолько повсеместными, что нынче в обществе преобладает ощущение мрачной, пугающей неопределенности. Неясность того, что готовит нам будущее, бросает свою тяжелую черную тень на все стороны настоящего.

В способности сегодняшней философии компетентно разбираться в серьезных вопросах дня убеждены лишь весьма немногие из ее представителей. О слабости такой убежденности говорит интерес самих философов к совершенствованию своих навыков и перелопачиванию старых систем. Но что касается первого, то реконструкции нельзя достичь при исключительном внимании к форме в ущерб основному содержанию, а совершенствование навыков и есть не что иное, как развитие и оттачивание формальных приемов с целью достичь какой-то большей степени их чистоты. Если говорить о втором интересе философов, то реконструкция не сводится и к дальнейшему накоплению научных свидетельств о прошлом, которые не способны пролить свет на вопросы, волнующие человечество сегодня. Я не преувеличу, если скажу, что доминирование этих двух вышеназванных занятий у философов и все более очевидный уход философии с арены современной жизни в свою очередь являются признаками той степени беспорядка и неустроенности, которая отличает сегодня и другие аспекты человеческого бытия. Конечно, можно пойти еще дальше и сказать, что в этом ее уходе повинны именно те недостатки прошлых систем, вследствие которых последние оказались не очень-то способными решать волнующие проблемы современности. Например, такой недостаток, как характерный для этих систем поиск чего-то настолько твердого и определенного, что могло бы служить надежным прибежищем для всякого сомневающегося. Философии, отвечающей современным условиям, пришлось бы иметь дело с такими проблемами, которые рождаются из перемен, происходящих все стремительнее, охватывающих все новые области человеческой географии и все интенсивнее проникающих вглубь общества; данный факт — лишь одно из многих ярких указаний на то, что реконструкция философии должна в целом проходить совершенно иначе, чем мы это сегодня себе представляем.

Поскольку точка зрения, которую я излагаю сейчас, возникла у меня еще в прежние времена — что, разумеется, отражено и в тексте «Реконструкции», — то ее уже однажды сочли, как сказал один из моих наиболее мягких критиков, «злобным выпадом» против великих систем прошлого. К слову сказать, в связи с темой необходимости реконструкции очень уместно отметить, что моя негативная критика философии прошлого вызвана вовсе не отношением этих духовных систем к интеллектуальным и нравственным вопросам своего времени и пространства, а тем, насколько они соответствуют иной, уже сильно изменившейся человеческой ситуации. Собственно, те же самые вещи, благодаря которым великие системы были объектами почета и поклонения именно в социокультурном контексте прошлых эпох, сегодня в значительной мере явились главными причинами падения их «актуальности», ведь основные черты мира изменились настолько, что последние сто лет мы пользуемся такими понятиями, как «научная революция», «промышленная революция» и «политическая революция». Насколько я понимаю, было бы неправомерно призывать к реконструкции, не уделив известного критического внимания тем исходным обстоятельствам, в которых она должна проходить и которые должна менять. Подобное критическое внимание, отнюдь не равное выражению непочтительности, явилось бы существенным признаком нашей заинтересованности в развитии философии, способной в нынешнем времени и пространстве исполнить такую же роль, какую исполнили великие учения прошлого в той культурной среде, которая их взрастила.

Другие возражения моих оппонентов, однако похожие на приведенные выше, состоят в том, что изложенная здесь точка зрения на дело и задачи философии якобы основывается на романтическом преувеличении всевозможных творений «интеллекта». Подобная критика была бы более чем справедливой, если бы это последнее слово служило у нас синонимом понятия о «разуме» или «чистом разуме», характерного для одного из солидных учений прошлого. Но мы подразумеваем под ним нечто совершенно отличное от того, что принято считать высшим органом или «способностью» постижения предельных истин. Это рабочее обозначение великого и непрерывно растущего множества приемов наблюдения, эксперимента и критического осмысления, которые в чрезвычайно короткий срок революционизировали физические, да в немалой степени и физиологические параметры жизни, но еще не были подготовлены для приложения ко всему исключительно и существенно человеческому. Даже для физической сферы исследования это слово является новым; немудрено, что оно еще не заработало применительно к многообразным аспектам человеческой жизни. Необходимая реконструкция состоит не в том, чтобы использовать «интеллект» как нечто готовенькое. Реконструкция — это привлечение для всякого исследования гуманитарных и нравственных вопросов такого метода (наблюдения, создания гипотез и опытной проверки), благодаря которому мы уже пришли к современному уровню понимания физической природы.

Теории познания, возникшие еще до появления научного исследования, не могут служить моделью или образцом для теорий познания, основанных на нынешнем, действующем механизме исследования; то же можно сказать и о прежних философских системах, отражающих исключительно донаучные взгляды на природный мир, дотехнологический уровень производства и додемократические формы политики, характерные для эпохи, в которую они сложились. Реальные условия жизни в Греции, особенно в Афинах, в те времена, когда формировалась классическая европейская философия, привели к резкому обособлению действия от познания, впоследствии доведенному до абсолютного разрыва теории и «практики». Тогда это отражало экономический порядок, в соответствии с которым всю «полезную» работу большей частью выполняли рабы, вследствие чего свободные люди были избавлены от необходимости трудиться, на основании чего и считались «свободными». Ясно, что такое положение вещей было отнюдь не демократическим. Но даже после того, как инструменты и процессы производственной деятельности уже стали непременной основой для организации наблюдений и экспериментов, составляющих ядро научного познания, в вопросах политики тем не менее философы еще долго потворствовали обособлению теории от практики.

Вполне очевидно, что вопрос о теории познания является важнейшим аспектом столь необходимой сегодня реконструкции. Радикальной перемены требует сам предмет, на котором должна основываться эта теория; вместо стремления удовлетворять неким априорно сложившимся взглядам на способности органов познания, новой теории надлежит показывать, каким образом происходит познание (или исследование, что, в сущности, одно и то же). Реконструкция не сводится к простой замене понятия «разум» на понятие «интеллект», смысл которого мы только что определили, хотя такая замена и является существенным элементом назревших преобразований. Ведь, отвергая каноны рационалистической школы, представители так называемых «эмпирических» теорий знания сосредоточивались лишь на собственных понятиях о необходимой и достаточной функции знания и подгоняли под свои готовые идеи о «чувственном восприятии» всю теорию познания, вместо того чтобы строить трактовку «чувственного восприятия» на реалиях, имеющих место в процессе научного исследования [1].

Надо сказать, что взгляды оппонентов, освещенные в предыдущих абзацах, излагались мною вовсе не затем, чтобы впоследствии дать им отповедь, а как иллюстрации — прежде всего к вопросу, почему сегодня необходима реконструкция, и во вторую очередь — к вопросу о том, где именно она необходима. Ведь если, взявшись за реконструкцию, мы всерьез не задумаемся, каким образом и в какой именно части следует сегодня преобразовывать системы прошлых эпох, то мы не сможем питать никаких надежд на появление и развитие такой философии, которая соответствовала бы условиям, дающим в настоящее время материал для философских вопросов и проблем.

Как уже было сказано, философия вырастает из человеческих проблем и интенционально связана с ними. Из этого положения вытекает другое, а именно: данный факт является предпосылкой необходимой сегодня реконструкции, но его значение отнюдь не сводится к тому, что отныне философии надлежит реагировать на кризисы и напряженность в делах человеческих. Ведь считается, что именно такие мотивы и такое назначение имели если не задачи, то, по крайней мере, результаты всех великих систем западной философии. Между тем нелепо думать, что их представители всегда и в достаточной степени давали себе отчет во всех последствиях собственной деятельности. Они были знамениты тем, что полагали, будто имеют дело с сущностью, носящей то имя Бытия, то имя Природы или Вселенной, то Космоса в целом, Реальности, Истины. Как бы ни звучали эти названия, все они использовались для обозначения чего-то считавшегося устойчивым, незыблемым и, следовательно, неподвластным времени, то есть вечным. Вечная сущность, признаваемая к тому же универсальной и всеобъемлющей, как бы стояла надо всеми изменчивыми явлениями космоса или покоилась за их пределами. Так философы в обобщенной форме отражали распространенные взгляды той эпохи, когда было принято думать, будто события протекают в рамках времени и пространства, подобных своего рода универсальной оболочке. Общеизвестно, что даже люди, ставшие родоначальниками революции в естественных науках, верили в независимость пространства и времени друг от друга, а также от существующих в них вещей и происходящих в них событий. Поскольку в науках «о природе» возобладало представление об основополагающих и устойчивых реалиях, примером которых является сущность пространства и времени и неделимых частиц, то вполне естественно, что, приняв более обобщенную форму, оно стало фундаментом, на котором, как уверенно признала философия, должна строиться вся ее собственная структура. Философские доктрины, даже отличающиеся друг от друга практически во всех вопросах, сходились в одном положении, согласно которому основной интерес философии — это поиск неизменного и абсолютного, существующего всегда, безотносительно ко времени и пространству. Данную ситуацию в естественных науках, равно как и в сфере нравственных норм и принципов, недавно всколыхнуло открытие того, что допущение чего-то неизменного противоречит самому развитию естествознания; напротив, ради этого развития необходимо признать, что на самом деле для характеристики процесса больше подходит понятие «универсального». Однако философия, как и общественное мнение, по сей день считает этот новый факт из сферы науки скорее вопросом техническим, нежели тем, чем он является на самом деле, то есть наиболее революционным из всех когда-либо сделанных открытий.

Но в современном естествознании уже не найдется опоры для неубедительного суждения, будто мораль нуждается в неизменных, вневременных принципах, стандартах, нормах и целях, помимо которых ничто не способно предотвратить нравственный хаос. Наука сегодня не даст добро на то, чтобы оградить мораль (ее практику и теорию) от исследования в понятиях конкретного времени и пространства, то есть как эволюционного процесса. Несомненно, что эмоции, или чувства, какой-то части людей будут и далее противиться принятию данного факта и восставать против того, чтобы мораль рассматривалась как часть позиций и взглядов на мир, развиваемых сегодня в естествознании. Но, так или иначе, наука и традиционная мораль сложились совершенно отдельно друг от друга, и вещи, неизменные с точки зрения первой, оказались чуждыми вещам, неизменным с точки зрения второй. Так и образовалась между естественным предметом науки и «неестественным» или даже сверхъестественным предметом морали эта глубокая, непреодолимая пропасть. Должно быть, найдется немало мыслящих личностей, которых настолько пугают неизбежные последствия такого разрыва, что они с радостью ждут перемен в старом мировоззрении, вследствие чего методы и выводы естествознания могут оказаться полезными и для теории, и для практики морали. Нужно, в сущности, немногое — просто признать, что сфера нравственности тоже обусловлена временем и пространством. Сегодняшнее состояние морали сомнительно, авторитет ее упал, стало быть, для тех, кто не руководствуется корпоративными институциональными интересами, эта непременная жертва вряд ли будет иметь опасные последствия. Что касается философии, то ее функция и предметная область благодаря обету данной дисциплины концентрироваться на вечном и неизменном и являются тем, что создает больше всего поводов для растущего непочтения и недоверия публики к замыслам философов. Ведь они творят под знаком того, от чего наука сегодня отказалась, и встречают ощутимую поддержку исключительно в традиционных институтах, престиж, влияние и рост силы которых зависят от сохранности старых порядков. Все это происходит в то самое время, когда в человеческом существовании царят такая разруха и неустроенность, что оно еще настойчивее, чем в любую из прежних эпох, требует своего рода всеобщего и «объективного» исследования, подобного историко-философскому. Поддержание веры в трансцендентный характер пространства и времени и, стало быть, умаление в правах всего «чисто» человеческого выгодно корпоративному интересу — для него это неотъемлемое условие сохранения своего авторитета, практическим следствием которого является санкционированность сквозного — от и до — контроля за действиями людей.

Однако бывает еще соответствующая моменту, то есть относительная, универсальность. Реальные условия и обстоятельства человеческой жизни очень различны по степени распространения вширь и укорененности вглубь. Чтобы понять причины этих различий, нет нужды апеллировать к уже развенчанным наукой теориям о внешнем и верховном влиянии самодеятельных, произвольных сил. Напротив, в таких науках, как астрономия, физика, физиология, теория в своих многочисленных и разнообразных аспектах стала что-то значить лишь с тех пор, как на смену этой тяге к догматизму пришло использование гипотез, позволяющих после опытных проверок объединять конкретные факты в системы постоянно растущего пространственно-временного диапазона. Универсальность как характеристика научных теорий говорит не об имманентных чертах отражаемого наукой сущего, наделенного ими Богом либо Природой, а о масштабе приложения этих теорий, то есть об их способности преодолевать видимую изоляцию явлений и упорядочивать их в системы, которые, подобно любому живому существу, доказывают свою жизненную силу такими изменениями, как рост. Для научного исследования, которое проводят с мечтой о признании, самым фатальным обстоятельством является претензия на окончательность его результатов, поскольку окончательность означает неспособность к развитию или к чему-то большему, нежели простое количественное расширение.

Как раз тогда, когда писалось это введение, я получил копию речи, только что прочитанной выдающимся английским ученым. Говоря, между прочим, о науке, он заметил: «Научное открытие зачастую беспечно приравнивают к созданию некоего нового знания, которое можно приплюсовать ко всей огромной массе старого. Это справедливо в отношении сугубо тривиальных открытий. Но это не справедливо в случае с фундаментальными открытиями, например, законов механики, химических соединений, законов эволюции, от которых в конечном итоге зависит успех всей науки. Прежде чем будет создано новое знание, всегда требуется разрушение или дезинтеграция старого» [2]. Далее на отдельных примерах он показал, как важно подниматься над рутиной, в которую тяжелая артиллерия привычки готова загнать всякую форму человеческой деятельности, не исключая духовного и научного исследования: «Вовсе не случайно, что о бактериях первым узнал проектировщик каналов, что свободный кислород был получен священником-унитарием, что теорию инфекций разработал химик, теорию наследственности — педагог монастырской школы, а теорию эволюции — человек, который уж и вовсе не годился в университетские наставники по ботанике либо зоологии» [3]. В заключение он сказал: «Нам необходимо министерство помех — некий отлаженный податель раздражения, разрушитель рутины, подрывник благодушия». Рутинность привычки склонна умерщвлять даже научное исследование; она стоит на пути открытий к препятствует энергичному труженику от науки. Ведь исследование как род деятельности — синоним первооткрывания. Наука — это поиск, а не смирение пред властью незыблемого; новые теории как источники мировоззрения куда достойнее новшеств, лишь количественно приумножающих то, что у нас уже имеется. Слова докладчика о том, что великие новаторы науки «больше всех боятся своих открытий и сомневаются в них», также относятся к теме господства привычки.

Для меня лично здесь особенно интересно то, что все сказанное этим ученым о людях науки применимо и к работе философа. В период начала новых движений, в отличие от периода «технических внедрений и разработок», обычно наступающего после того, как новому и революционному мировоззрению уже удастся снискать признание, граница между так называемой гипотезой в науке и так называемой (обычно с оттенком пренебрежения) спекуляцией в философии бывает тонкой и едва различимой. Если мы рассмотрим гипотезы, которые были выдвинуты людьми, известными ныне как великие философы, в контексте соответствующей культуры, то увидим, что от «спекуляций» авторов самых грандиозных (и «разрушительных») новшеств в науке их отличает более широкий спектр связей и возможных применений, а также то обстоятельство, что они претендуют не на «специфичность», а на глубокую и всецелую гуманитарность. Поначалу никогда нельзя с уверенностью сказать, где скорее всего возобладает новый способ видения и толкования вещей — в науке или в философии. Позже сделать такую оценку бывает несколько легче. Если сфера применения нового метода столь специфична, столь четко очерчена, что его путь к ней сравнительно прям, — хотя само его появление подчас вызывает бурю эмоций, как, скажем, в случае с теорией Дарвина, — то мы имеем дело с новшеством «науки». Но если, напротив, сфера его применения так всеобща, что он не может непосредственно принять надлежащие форму и содержание и стать, таким образом, полезным для какого-то конкретного процесса исследования, то мы назовем его «философским». Данный факт не говорит о тщетности нового метода; напротив, для того чтобы структура нынешней культурной ситуации долго оставалась в силе, было, к примеру, необходимо развивать гипотезы, которые могли бы служить непосредственными ориентирами для всех конкретных наблюдений и экспериментов, по сути своей тесно связанных с фактами и составляющих поэтому область науки.

Обращаясь к истории научных изысканий, мы отчетливо видим: форму дискуссии исследование приняло только в «современном» периоде этой истории. Однако в научном смысле дискуссия отнюдь не была бесполезной или формальной, поскольку, согласно этимологии данного понятия, дискуссия имела эффект встряски, возбуждения умов, от которого ослабла прежде твердая власть космологии над наукой. С этой эпохи дискуссии и ее подрывного влияния на устои и началось незаметное вытеснение того, что по сей день квалифицируется как «философия», тем, что лишь недавно стало квалифицироваться как «наука» [4]. Так называемое «состояние общественного мнения» зависит не только от черт самого предмета мнения; оно зависит от культурных традиций, определяющих интеллектуальные, а также чувственные и волевые наклонности человека. Сделанное теми людьми, чьи имена теперь чаще встречаются в истории философии, чем науки, сыграло большую роль в создании благоприятной атмосферы для научных движений, которые увенчались астрономией и физикой, потеснившими старую онтологическую космологию.

Даже не имея семи пядей во лбу, можно понять, что в свое время эта новая наука воспринималась как злонамеренный удар по религии, да и по морали, тесно связанной с западноевропейской религией той эпохи. Подобные же обвинения выпали на долю революции, начавшейся в XIX веке в биологии. Как свидетельствуют исторические факты, дискуссии, так и не давшие конкретных научных результатов, в силу того, что они охватывали сразу многие стороны жизни и проникали на все ее уровни, тем не менее сделали дело, без которого наука никогда не стала бы тем, чем она является сегодня.

Однако из того, что мы обсудили выше, самым главным является вовсе не вопрос о ценности философских учений прошлого. Его уместно коснуться в данном введении лишь постольку, поскольку он связан с реконструкцией деятельности и предмета философии, необходимой для того, чтобы философия вновь обрела такую жизненную силу, которая когда-то давно уже была присуща ее учениям. События на заре истории науки являлись достаточно серьезными для того, чтобы речь могла идти о «войне между наукой и религией». Но все же по сравнению с тем, что происходит сегодня, когда наука более полно вошла в нашу жизнь, масштаб явлений, в то время обозначавшихся понятием «война», кажется нам ограниченным, почти узкоспециальным. Сегодняшний успех и скачок той области, которая прежде считалась наукой, потрясает основы всех сторон современной жизни, начиная от состояния семейных отношений и положения женщин и детей, от процесса и проблем образования, искусства и производства до политических и экономических отношений внутри сообществ общенационального и интернационального значения. Успехи науки так разнообразны и многочисленны и являются миру с такой частотой, что уже не укладываются в общепринятые характеристики. Более того, ее свершения проливают свет на столь многие и серьезные практические вопросы, требующие немедленного внимания, что люди в силу своей занятости обычно не успевают обращаться к каждому из них в отдельности, чтобы затем свести их в какую-то общую или мысленную картину. Успехи науки, подобно ночному вору, сваливаются на наши головы в тот момент, когда мы абсолютно беспомощны.

Соответственно первейшим условием реконструкции является формирование гипотезы о том, как такие серьезные перемены могли произойти столь повсеместно, столь глубоко и столь молниеносно. Мы предлагаем следующую гипотезу. Все, вместе взятые, неурядицы, образовавшие кризис, который затронул людей во всех частях света и во всех аспектах их жизни, были вызваны тем, что в повседневное течение человеческих дел вклинились процессы, материалы и цели, относящиеся к работе физиков-испытателей в сравнительно чуждых и далеких от живой жизни технических учреждениях, известных как лаборатории. На сей раз пошатнулись уже не религиозные убеждения и порядки, а все институты, которые возникли до расцвета современной науки всего несколько веков назад. Былая «война» закончилась не полной победой одной из сторон, но компромиссом, состоявшим в разделе областей и юрисдикции. Старине уступили приоритет в вопросах нравственных и духовных, и прежняя их форма осталась практически неизменной. Когда применение новых научных знаний во многих областях жизни стало давать многообещающие результаты, с новой физикой и физиологией все еще мирились лишь потому, что по-прежнему считали их сферой низменных материальных интересов, которым не дозволялось вторгаться в высшее духовное «царство» бытия. Такой «порядок», образованный посредством разделения, лег в основу ряда дуализмов — ведущих интересов «современной» философии. В свете реального прогресса, высшая точка которого пришлась на жизнь ближайшего поколения, порядок, основанный на делении территорий и юрисдикции, оказался совершенно несостоятельным практически. Об этом говорит мощная и агрессивная нынешняя кампания, организованная приверженцами дуализма «материального» и «духовного», которые к тому же считают, что представители естествознания превысили свои полномочия и теперь в повседневной практике, а нередко и в теории посягают на всегдашнее право «верховной» власти определять направления и процедуры деятельности. Отсюда, по их мнению, проистекают и нынешнее состояние беспорядка, неуверенности и нестабильности, и такие неизбежные их спутники, как волнения и конфликты.

Для меня не столь важно спорить непосредственно с данной точкой зрения. На самом деле ее даже можно принять, поскольку она служит индикатором ключевых проблем, связанных с реконструкцией в философии. Ведь она как бы от противного указывает нам единственное в современных условиях направление, открытое для интеллектуальных и нравственных изысканий. Для всех считавших, что естествознание есть fons et origo [5] непреодолимых и тяжких зол нашего времени, абсолютный вывод состоит в необходимости подчинить науку какому-то специально установленному «авторитету». Альтернативой такому выводу является реконструкция, всеобщая и столь фундаментальная, что ее началом должно быть признание следующего факта: если все зло, происходящее сегодня якобы от вмешательства «науки» в наш общепринятый образ жизни, совершенно непреодолимо, то это лишь потому, что до сих пор никто не предпринял сколько-нибудь системных попыток подвергнуть «мораль», лежащую в основе старых, законоподобных устоев, научному исследованию и анализу. Именно этот материал ждет реконструктивной работы, которую следует совершить философии. Чтобы исследование вторглось в сферу человеческих дел и, стало быть, в сферу морального, ей предстоит проделать то же самое, что совершили философы нескольких последних веков для проникновения научного исследования в область физических и физиологических условий и аспектов человеческой жизни.

Предлагая вашему вниманию данный взгляд на то, что же требуется философии для соответствия современным проблемам человека и восстановления ее иссякающей жизненности, мы вовсе не намерены отрицать, что внедрение науки в сферу деятельности и интересов человека имеет и разрушительный аспект. На самом деле вышеизложенные соображения о назревшей реконструкции в философии основаны на том, что такое вторжение, поскольку оно уже приняло характер воинственной угрозы старым порядкам, является одним из основных факторов формирования нынешней человеческой ситуации. И хотя на долю науки как стороны ответственной и виновной выпадает чудовищно односторонняя критика, которая подчеркивает только сопутствующие разрушения и отрицает все богатство ее многочисленных и великих преимуществ для человека, эту проблему, безусловно, нельзя разрешить при помощи одного лишь сравнительного перечня потерь и обретений человека, в котором, как хочется верить, последние окажутся в большинстве.

На самом деле все гораздо проще. Выпады против науки нынче основываются на мнении, будто старые, закоренелые привычки, включая традиционные верования, содержат некий здравый и, разумеется, окончательный критерий для определения ценности последствий, рождаемых деструктивным влиянием науки. Те, кто придерживаются этого мнения, упорно отказываются видеть, что в создании нынешней плачевной ситуации у науки имеется сообщник. Достаточно одним глазом взглянуть на факты и понять, что она действует не в одиночку и не в пустоте, а в рамках устоявшегося порядка вещей, возникшего еще в донаучный период, — порядка, который без всяких научных изысканий увенчался нравственными принципами, сложившимися именно в то время и, возможно, соответствовавшими ему.

Об ошибках и искажениях, вытекающих из понимания науки как чего-то обособленного, говорит один простой пример. Неисчерпаемым кладезем поводов для упреков науке стало деструктивное значение расщепления атомного ядра. Критики как будто не видят и даже не допускают, что негативные последствия этого явления проявились не просто во время войны, а вследствие того, что была война и что война с незапамятных времен предшествует возникновению на арене человеческой истории всего, хотя бы отдаленно напоминающего научное исследование. В данном случае деструктивные последствия непосредственно обязаны предшествующим, сложившимся, внешним обстоятельствам — это более чем очевидно и не требует доказательств. Отсюда не следует, что то же самое верно для любого случая и во все времена, но это говорит об опасности безответственного и неразборчивого догматизма, владеющего умами сегодня. Это явно дает нам повод вспомнить, в каких ненаучных условиях обрела свою форму и свое содержание теоретическая и практическая нравственность. Необходимость привлечь внимание к данному непреложному, но постоянно игнорируемому факту продиктована отнюдь не пустым, совершенно не относящимся к делу стремлением оправдать работу научных исследователей в целом или в каких-то отдельных случаях. Наша цель — вызвать интерес к обстоятельству выдающегося интеллектуального значения. Научное исследование не развилось еще до стадии зрелости; оно еще не вышло за пределы чисто физических и физиологических аспектов человеческой сферы, интересов и задач. Поэтому его результаты либо половинчаты, либо чрезмерны. Устоявшаяся среда, в которую оно попадает и которая определяет его последствия для человека, никогда еще не удостаивалась серьезного, системного изучения, заслуживающего определения «научное».

Значение данного положения вещей для состояния современной философии и необходимой для нее реконструкции является темой и главным тезисом нашего введения. Прежде чем продолжить непосредственно эту тему, я немного скажу о современном состоянии нравственности. Напомню, что в это понятие входит и мораль как практическое социокультурное воплощение понятий о хорошем и дурном, о добре и зле и как теория о целях, нормах, принципах, в свете которых принято рассматривать и оценивать реальное положение вещей. Сегодня уже совершенно очевидно: любое исследование всего, что глубоко или частично затрагивает человеческие интересы, невольно вторгается в особую сферу нравственности. Это происходит независимо от того, имеет ли исследование подобную цель, и даже от того, учитывается ли в нем вообще возможность подобного вторжения. Когда из сферы «социологической» теории исключаются основные интересы, связи, активные движущие цели человеческой культуры на том основании, что «ценности» — штука сложная и, если исследование «научно», то оно не имеет к ценностям никакого отношения, — это неизбежно приводит к тому, что исследование человеческой сферы, сколь бы ни были впечатляющими его технические приемы, ограничивается поверхностными и сравнительно банальными выводами. С другой стороны, если когда-либо и где-либо исследование в полном смысле слова человеческого вопроса стремится принять сколько-нибудь критический характер, то оно упирается в стену предубеждений, традиций и устоявшихся норм, которые консолидировались и окрепли еще в донаучную эру. Ведь утверждение, будто мораль, как это сейчас принято объяснять и доказывать, во всех своих значениях донаучна, поскольку сложилась в эпоху, предшествующую подъему науки, является простой тавтологией, а вовсе не знаменует какого-то открытия или ценного вывода. А быть вне науки в наши дни, когда так масштабно и детально изменились человеческие проблемы, — значит препятствовать тому, чтобы в сферу морали проникли исследовательские методы, и тем самым вести существующую мораль, в тех же двух ее значениях, к полной антинаучности.

Положение несколько упростилось бы, будь к нашим услугам уже готовая точка отсчета, перспектива или то, что в философии зовется «категориальным аппаратом», то есть некий инструментарий исследования. Но признать, что все это есть у нас под рукой, — значит согласиться с тем, что интеллектуальные достижения, соответствующие характеру человеческих проблем, забот, интересов и целей донаучной эпохи, вполне пригодны и для приложения к сегодняшней человеческой ситуации, все более значительная часть которой является постоянным побочным продуктом современной науки. Одним словом, это было бы равноценно решению смириться с царящей сегодня атмосферой пассивности, нестабильности и неопределенности. Если предыдущие положения будут поняты читателем именно в том смысле, который я в них вложил, то и вся предлагаемая здесь точка зрения на реконструкцию в философии станет для него более отчетливой. Согласно избранной нами позиции задача реконструкции ничуть не меньше задачи развития, формирования или — в буквальном смысле слова — производства интеллектуального инструментария, способного неуклонно направлять исследования в области глубоко и всецело человеческих, а стало быть, моральных событий сегодняшней эпохи и сегодняшней ситуации.

Первым шагом, или предпосылкой всех дальнейших шагов на этом общем направлении, должно быть осознание того факта, что, объективно говоря, наличная человеческая ситуация, к добру это или не к добру, во благо или во вред, является такой, какова она есть, именно благодаря тому, что, как уже говорилось, в наш повседневный и общественный (в смысле простой и совместный) образ действий входит нечто имеющее истоки в сфере, подлежащей физическому исследованию. Методы и заключения науки более не томятся в границах «науки». Даже те, кто видит в науке замкнутую, самодостаточную, независимую и обособленную сущность, не могут отрицать, что на практике она уже не такова. Чтобы видеть в науке «сущность», подобно людям, считающим ее fons et origo [6] сегодняшних злоключений человека, надо теоретически хотя бы отчасти разделять мифологию анимизма. Наука, проложившая себе столь широкую дорогу в область реальных забот человеческого существования, вместе с тем еще половинчата и несовершенна: она компетентна в отношении физических, а теперь еще все более физиологических параметров бытия (о последнем свидетельствуют недавние достижения в медицине и санитарии), но бессильна в решении вопросов первостепенной для человека важности — тех самых, которые касаются только его, необходимы только ему, задаются только им самим. Ни один из разумных способов проанализировать и попытаться понять все, что человек имеет сегодня, не оставит в стороне факт ошеломляющей раздвоенности жизни, происходящей от абсолютной несовместимости деятельности по пропаганде и увековечению морали донаучной эры, и бурной деятельности в той части человеческого театра, которая внезапно, с огромной быстротой и безостаточным всепроникновением, стала реально предопределяться наукой, все еще половинчатой, несовершенной и не по своей вине односторонней в своем действии.

Ранее я уже несколько раз заводил речь о том, как известные представители человечества, именуемые философами, в XVII, XVIII и XIX веках потрудились над тем, чтобы разрушить основания космологических и онтологических руин, которые эмоционально и интеллектуально питали весь уклад и способ существования западной культуры. Никто не заявлял тогда, будто научные исследования, которые неслыханно революционизировали астрономию, физику (включая физическую химию) и физиологию, своей доброй репутацией обязаны философам. Последние выполнили задачу, которая в культурном климате той эпохи и при тогдашней инертности общепринятых норм являлась необходимой предпосылкой всех последующих действий людей от науки. Это — запротоколированный исторический факт. К данному обстоятельству и его значению для реконструкции философии надо еще добавить, что в ходе своего специфического труда ученые выработали метод исследования самого обширного диапазона и глубокого проникновения в предмет, метод, столь универсальный и легко распространимый, что он помог им создать некий образец или модель, допускающую, провоцирующую и даже требующую такой формулировки, которая является уже функцией философии. Это метод познания, способный самокорректироваться в действии, извлекающий из собственных ошибок не меньше пользы, чем из успехов. Ключевым аспектом данного метода является открытие того, что исследование само по себе равноценно открытию. В рамках специальной, сравнительно технической сферы естествознания этот процесс открытия, обнаружения нового и опережения старого — обычное дело. Однако, несмотря на его центральное значение и для любой другой интеллектуальной области, нам еще долго придется ждать того радостного момента, когда его повсеместно признают. Дело в том, что одна лишь мысль об открытии в области проблем, находящихся под эгидой «духовного», или «идеального», и сугубо нравственного, просто шокирует большинство тех, кто в своей собственной узкоспециальной деятельности допускает его как нечто вполне ординарное. Все знают, что открытие, если это открытие научное и теоретическое, на практике венчается изобретением и что для множества физических аспектов человеческих проблем уже сейчас существует универсальный метод «изобретения новшеств». В чисто гуманитарной сфере изобретения появляются редко, и то только под давлением чрезвычайных обстоятельств. В контексте человеческих проблем и отношений, которые охватывают широкие массы людей и имеют глубокие корни, одна только идея изобретения вызывает ужас и страх, признается опасной и деструктивной. Этот факт, который, несмотря на важность, редко удостаивается внимания, обычно связывают с самой природой и сущностью морали как таковой. Данный факт свидетельствует и о том, что настало время для реконструкции, и о том, то всякая попытка осуществить ее будет даваться нам крайне непросто.

Средством, которое в конце концов смягчило прежний разлад между наукой и общепринятыми, устоявшимися нормами, стало, скорее, их временное перемирие, даже отдаленно не напоминающее интеграцию, которая избавила бы нас от этого разлада раз и навсегда. Такой механизм был фактически полной противоположностью интеграции. В основе его лежало жесткое и прочное разделение интересов, связей и целей человеческой деятельности на два «царства», или, пользуясь более строгим языком, на две «сферы» — но отнюдь не полусферы. Одну посчитали «высшей» и, следовательно, имеющей более важную юрисдикцию, чем другая, по определению «низшая». Ту, что выше, обозначили понятием «духовной», идеальной и отождествили с моралью. Вторая была объявлена «физической», согласно стилю новой науки о природе. Низшая — стало быть, материальная; все ее методы подходили только к чему-то вещественному, к миру чувственного восприятия, а не разума и откровения. Новому естествознанию неохотно предоставили право на действие, к тому же на условиях, что оно не станет выходить за пределы своей компетенции и будет интересоваться только собственными внутренними проблемами, круг которых для него уже определен. Тем фактом, что для философии это обернулось целым скопищем и клубком дуализмов, которые в совокупности и сформировали так называемые «современные» философские «проблемы», мы обязаны тогдашним культурным условиям, ответственным за фундаментальный раскол между нравственным и физическим. Все сказанное фактически призывает нас к тому, чтобы постараться достичь тех же реальных преимуществ легкости, комфорта, удобства и мощи, которые повлекло «использование» новой науки для решения рядовых жизненных проблем, но не посягая при этом на высокий авторитет старины в пресловутых вопросах высшей нравственности, называемых «духовными». Самыми надежными союзниками людей, которые создали новый способ революционного изменения взглядов на природу как на космос, прежде считавшихся научными, оказались главным образом материалы новой науки и ее практическая полезность, а не нечто вроде признания интеллектуальной, не говоря уже о моральной, важности нового метода.

Перемирие продлилось недолго. Было явно непросто удерживать равновесие, достигнутое с его помощью. Это ведь все равно что, поедая пирожное, беспокоиться о том, как бы его сохранить. Перемирие было нашей попыткой вкусить материальные и практические, или утилитарные, преимущества новой науки, в то же время не допуская, чтобы она серьезно влияла на старые, устойчивые, привычки, включая верования, которые считались основой норм и принципов морали. Иначе пресловутое деление утратило бы свою жесткость. В целом без помощи каких-либо сил (хотя и при некотором явном подталкивании со стороны «продвинутых» мыслителей от философии) эффект очевидной полезности новой науки распространился и на сферу деятельности и ценностей, номинально присущих «духовному». Волны от этого проникновения произвели так называемую секуляризацию — движение, которое по мере его развития все больше отождествляли с кощунственной профанацией неприкосновенности духовной сферы. Даже сегодня найдется немало людей, хотя и не имеющих никакого реального отношения к старым церковным порядкам или основанной на них метафизике, но упоминающих эту секуляризацию с сожалением или в лучшем случае примирительно. Впрочем, единственная возможность сделать метод (и дух) науки как исследования поистине универсальным, то есть тем, чем он обязан быть, — первооткрыванием, в котором старые позиции и заключения нашего ума неуклонно отступали бы перед новыми и непривычными, — состоит также в своего рода открытии того, как придать факторам секуляризации форму, содержание и авторитет, которые, будучи номинально присущи морали, практически уже не были бы свойственны нравственности, доставшейся нам от донаучной эпохи. Утрату ее авторитета подтверждает сегодняшнее оживление старой доктрины о той неизбывной порочности человеческой природы, в силу которой, собственно, авторитет морали и не может не падать, а также широкое распространение пессимистических идей о будущем человека. До тех пор, пока мы считаем действующие официальные нормы и принципы донаучной эры окончательными и неизменными, все эти жалобы и сомнения нам гарантированы. Но в них есть и польза: они подталкивают нас к созданию такой теории морали, которая сможет дать позитивное интеллектуальное направление для развития практической, то есть поистине действующей, нравственности, способной призвать себе на службу все имеющиеся у нас ресурсы, с тем чтобы внести порядок и стабильность в процессы и планы человеческой жизни — не только там, где царит смятение, но и так повсеместно, как никогда прежде.

У наиболее громко звучащих сегодня заявлений и сетований по этому поводу есть три тесно связанные друг с другом особенности. Во-первых, все они направлены против естествознания; во-вторых, они основываются на учении, согласно которому человек внутренне настолько порочен, что из-за этого невозможно сформировать мораль, имеющую опору в стабильности, равенстве и истинной свободе и не нуждающуюся в ссылках на внечеловеческий, внеприродный авторитет; и в-третьих, в них обычно слышится уверенность представителей некоторых традиционных учреждений, что только они одни в состоянии сделать все необходимое. Я говорю об этих вещах не для того, чтобы прямо подвергнуть их критике. Я говорю о них, так как они представляют собой позицию столь общую, что в ее свете отчетливо виден путь, по которому философия сможет уйти от своей апатии неприкаянности. Резко «от противного» данная позиция указывает нам другое русло возможного развития философии — русло неиссякаемого стремления видеть и констатировать, что революция, инициированная новой наукой, имеет созидательное значение для будущего человека (при условии, что мы проявим твердый здравый смысл, развивая систему принципов и позиций, или философию, на заданных нам сегодня основаниях).

Актуальный вопрос, возникающий из нападок на новую науку и их плод — тотальное отвержение человеческой природы, а также из идеи о восстановлении прежнего авторитета старинных средневековых институтов, состоит только в том, стоит ли нам идти вперед, в направлении, обеспеченном этими новыми ресурсами, или последние, в сущности, настолько сомнительны, что над ними лучше установить контроль, передав их в подчинение авторитету, который заверяет нас в своей внегуманности и внеприродности, ибо «природное» принадлежит сфере научного исследования. Для философии следствием этой постоянно осознаваемой двойственности направлений стало открытие, что так называемая «современность» еще не сформирована, еще находится в процессе становления. Ее запутанные конфликты и тревожащие неясности говорят о смешении самых несовместимых элементов старого и нового. Поистине современному еще только предстоит войти в жизнь. Творение его не является непосредственной задачей или ответственной функцией философии. Эта работа требует решительной, энергичной совместной деятельности мужчин и женщин доброй воли, состоящей в любом из полезных занятий и не ограниченной во времени. Еще не было ни одного абсурдного заявления, будто философы, ученые или люди иной группы образуют некое священное духовное братство, которому вменяется в обязанность эта работа. Но, поскольку в последние несколько веков философы совершили такое полезное и необходимое дело, как поддержка научных исследований, их сегодняшние преемники имеют возможность и стимул для того, чтобы проделать подобную же работу в целях продвижения нравственных изысканий. Сами по себе результаты этих изысканий не могут привести к созданию какой-то совершенной моральной теории и действующей науки, имеющей исключительно человеческое содержание, подобно тому как предшествующие им научные исследования физических и физиологических параметров человеческого бытия не сделали это бытие более ясным и полнокровным. Однако нравственные исследования могли бы играть активную роль в созидании (construction) гуманитарной моральной науки, которая непременно должна предшествовать пересозданию (reconstruction) реальных обстоятельств человеческой жизни, ведущему к порядку и условиям иной, более полноценной жизни, чем та, которая когда-либо была дана человеку.

Скрупулезное разъяснение того, каким образом, где и почему философия, отвечавшая условиям античности и Средневековья и тех нескольких веков, которые завершились появлением на сцене человеческого театра естественных наук, сегодня стала столь неуместной, что уже служит препятствием для нормальной умственной деятельности, есть важнейшая интеллектуальная задача. Как отмечалось ранее, заниматься реконструкцией — не значит искать виноватых или просто ворчать на прошлое. Это строго интеллектуальный труд, требующий от нас самой широкой осведомленности как о связях прошлых систем с культурными условиями, в которых родились их основные проблемы, так и знаний о науке сегодняшнего дня, несводимых к «популярно» изложенным. А чтобы реализовать этот негативный аспект интеллектуальной деятельности, необходимо постоянно анализировать ценности всего самого нового в научных, технологических и политических направлениях ближайшего прошлого и современности, ценности, уже свободные от мрачной печати устоев, сложившихся в донаучную, доиндустриально-технологическую и додемократическую эпохи.

Сегодня мы находим немало свидетельств того, как нарастает отрицательная реакция на точку зрения, согласно которой наука и новые технологии ответственны за все зло наших дней. Сегодня все признают, что это — мощнейшие средства, способные дать нам весьма ценные новые возможности. Несомненно, что теперь нам необходимо столь же эффективное нравственное обновление, в результате которого эти средства стали бы служить истинным человеческим целям. По сравнению с простым обвинением науки и технологии ради того, чтобы отвести им специальное место в иерархии общественных институтов, такая позиция, конечно, является заметным достижением. Ее стоит приветствовать хотя бы потому, что самым важным вопросом в ней признается нравственный, или человеческий. Но она страдает и серьезным недостатком — по крайней мере повсюду, где я сталкивался с ней. Дело в том, что она содержит допущение, будто мы уже обладаем, так сказать, готовой нравственностью, определяющей те цели, для достижения которых должны использоваться все великие и постоянно умножающиеся запасы средств. Эта позиция игнорирует тот факт, что на практике довольно затруднительно поставить радикально новые средства на службу целям, сложившимся в такие времена, когда в распоряжении были совсем иные средства. Но для теории или для философии куда большее значение имеет следующее. Данная позиция оставляет неизменной разъединенность так называемых средств и «только средств», с одной стороны, и целей и «единственных целей» — с другой, происходящую из их особой сущности или внутренней природы. В результате, хоть и помимо нашей воли, пагубно замалчивается та достаточно серьезная проблема, которая и является поистине нравственной.

Подобно тому как обособление неких целей-в-себе от неких средств-в-себе, диктуемое самой природой тех и других, досталось нам от эпохи, когда «полезной» признавалась только деятельность, больше способствовавшая физиологической, нежели нравственной эволюции, деятельность, которая осуществлялась рабами или слугами людей свободных, не имевших нужды заниматься примитивным, физическим трудом, — так и первостепенная значимость нового положения, когда все количественное и качественное многообразие ресурсов оказывается к нашим услугам, предполагает формирование (под стать нашим новым средствам) новых целей, идеалов и норм. И морально, и логически недопустимо, чтобы основательно изменившиеся типы средств использовались для достижения целей, вся новизна которых в лучшем случае будет состоять в том, что они окажутся более легко достижимыми. Кардинальная секуляризация средств и возможностей, начавшаяся отнюдь не сегодня, произвела такие революционные перемены в способе жизни, что по сути полностью сломала старый порядок. Ничто так не бесполезно в интеллектуальном отношении (и к тому же нереализуемо практически), как мысль о том, что гармонии и порядка можно достичь без предварительного приведения новых целей и норм, новых принципов к известной степени ясности и системности.

Короче говоря, под каким бы углом мы ни смотрели на проблему реконструкции в философии, всегда оказывается, что ее начало — это стремление понять, к какому логическому концу следует привести новые тенденции науки и связанных с ней производственных и политических аспектов нашего существования — тенденции, пока еще сумбурные и невразумительные. Ведь о такой реализации, которая отвечала бы их собственному подлинному направлению и импульсу развития, можно говорить только в понятиях столь отличительно человеческих целей и стандартов, что они составляют уже совсем новый нравственный порядок.

В будущем нам предстоит провести отдельные, но также имеющие философский аспект реконструкции, необходимые на пути к осуществлению всего, что мы пока исполнили лишь частично. В целом нам рано думать даже о сколько-нибудь удовлетворительном перечне философских проблем данного процесса, пока философское развитие в этом направлении хоть в чем-то не выйдет за пределы достигнутого. И все же один выдающийся элемент такого перечня уже удостоился беглого внимания — это искусственный разрыв простых средств и целей-в-себе, являющийся своего рода теоретическим аналогом отчетливого деления людей на свободных и рабов, господствующих и подавляемых. Действующая наука, наука практическая, совершенно отказалась от всех этих разделений и обособлений. Научное исследование возвысило деятельность, материалы и инструменты, прежде считавшиеся чисто практическими, или низменно утилитарными; оно сделало их частью собственного бытия. Об этом свидетельствуют работы, ведущиеся в любой астрономической обсерватории мира, равно как и в любой физической лаборатории. Теория, заключенная в формальных положениях, тоже пока еще сильно проигрывает теории, реализованной в научной практике. Теория как факт, или как участница процесса научного исследования, утратила свою абсолютность. Теории превратились в гипотезы. Философии остается освещать общие и частные последствия данного факта для нравственности. Ведь мораль до сих пор отождествляется с незыблемым, неизменным, сонным царством, хотя даже теоретики морали и догматики посвященных ей учреждений совершенно расходятся друг с другом в том, какие же именно цели, нормы и принципы являются столь неизменными, вечными и универсально применимыми. В науке набор фиксированных сущностей уже необратимо перетек в порядок связи как процесса. Постоянное взаимодействие с человеческими процессами является одним из первейших принципов философской реконструкции в развитии эффективных инструментов для изучения человеческих, или нравственных, реалий.

Ранее мы мимолетно коснулись некоторых современных превратных мнений о той позиции, которая будет развита в последующем тексте. В заключение я лишь более четко обозначу вопрос, удостоенный на протяжении всей этой вводной статьи неоднократного упоминания. Меня упрекали в том, что люди, разделяющие изложенные здесь взгляды на задачи и предметную область философии, тем самым якобы равняют философию с трудом тех, кого восторженно либо пренебрежительно зовут «реформаторами». Слова «ре-форма» и «ре-конструкция» имеют схожие буквальные значения. Но в данном контексте речь строго идет о ре-конструкции или ре-форме теории такого типа, которая ввиду широкого охвата явлений может быть только философией. Одним из действий, которые предстоят нам в рамках реконструированной философии, является сбор и предоставление доводов, говорящих о том, что барьеров, когда-то учрежденных между теорией и практикой, более не существует; поэтому такой человек, как судья Холмс [7], может сказать, что теория, будь то к худу или добру, является самой практической вещью в мире. Можно с уверенностью полагать, что описанное здесь теоретическое мероприятие принесет и добрые практические плоды. Но так будет лишь в том случае, если человек приложит к этому свои человеческие, а не просто исключительно профессиональные способности.

Джон Дьюи

Нью-Йорк
Октябрь 1948г

Будучи приглашен для чтения лекций в Японском Императорском университете в Токио в феврале и марте текущего года, я попробовал проанализировать реконструкцию идей и способов мышления, происходящую сегодня в философии. Хотя в лекциях неизбежно проступают черты личного мировоззрения автора, моя цель скорее заключалась в том, чтобы представить в общем виде контраст между старыми и новыми типами философских проблем, нежели в том, чтобы фанатично агитировать за какое-то одно конкретное их решение. Я старался главным образом выделить те факторы, которые делают интеллектуальную реконструкцию неизбежной, и обозначить кое-какие пути для ее осуществления.

Каждому, кто имел счастье убедиться в неподражаемом японском гостеприимстве, приходилось испытывать непреодолимое смущение от невозможности ответить на проявленную к нему доброту какой-нибудь равновеликой благодарностью. И все же я должен хотя бы самым скромным способом, черным по белому, выразить свое чувство признательности хозяевам и, в частности, засвидетельствовать неизгладимые впечатления от любезности и поддержки, оказанных мне сотрудниками философского факультета Токийского университета и моими дорогими друзьями д-ром Оно и д-ром Нитобе [8].

Дж. Д.

Сентябрь 1919г.