Фрэнсис Бэкон, представитель елизаветинской эпохи [1], явился великим предвестником духа современности. Недостаточно энергичный по части исполнения намеченного, он как пророк новых тенденций оказался выдающейся фигурой мировой интеллектуальной жизни. Подобно многим другим пророкам, Бэкон грешил досадным смешением старого и нового. Все самое значительное в нем более или менее раскрылось лишь благодаря последующему развитию событий. Но каждая страница его трудов полна вопросов, относящихся к прошедшему времени, хотя Бэкон и полагал, что ушел от него. По этим двум причинам, объясняющим некоторую недооценку его творчества, Бэкону неохотно воздают почести как подлинному основателю современного стиля мышления, но зато приписывают заслуги, на самом деле вряд ли ему принадлежащие; например, авторство специфического метода индукции, которому следует наука. Мы помним Бэкона благодаря тому, что ветры, веющие из нового мира, нашли и наполнили его паруса, подвигнув капитана на поход в новые моря. Сам он так и не открыл обетованную землю, но провозгласил новый курс и, вдохновленный своею верой, сумел различить вдалеке очертания этой земли.
Основные особенности его мышления открывают нашему взору важнейшие черты новой духовности, которые подготовили интеллектуальную реконструкцию. Они показывают нам, какие социальные и исторические силы привели к рождению нового духа. Наиболее известный афоризм Бэкона гласит, что знание — сила. Руководствуясь этим прагматическим критерием, Бэкон забраковал огромную массу ученых знаний, которая стала с тех пор считаться не-знанием, псевдо- и якобы знанием. Ведь оно не давало силы, было тщетным и недействительным. В самых широких дискуссиях Бэкон делит ученое знание своего времени на три группы: искусное, фантастическое и спорное [2]. К искусной учености он относил литературную эрудицию, которая в связи с оживлением древних языков и литератур играла столь важную роль в интеллектуальной жизни эпохи Возрождения. Оценки Бэкона были тем влиятельней, что сам он мастерски разбирался в классике и во всех церемониях и тонкостях, которые должны соблюдаться в литературном исследовании. По существу, он предвосхитил большинство тех обвинений, которые реформаторы от образования, начиная с его эпохи, стали предъявлять односторонней литературной культуре. Она создавала не столько силу, сколько орнамент и декор, и являла собой показуху и роскошь. Под фантастической ученостью Бэкон имел в виду квазимагическую науку, столь распространенную по всей Европе в XVI веке, — бурное развитие алхимии, астрологии и т. д. На нее он излил самый сильный свой гнев, так как считал искажение добра худшим из зол. Искусная ученость была праздной и тщетной, а фантастическая ученость подражала форме истинного знания. Она ухватилась за верный принцип и цель знания — власть над природными силами, но отказалась от условий и методов, при которых такое знание только и может быть достигнуто, и таким образом намеренно увела людей с правильного пути.
Для наших целей, однако, наиболее важно то, что Бэкон говорит о спорной учености, поскольку под ней он подразумевает традиционную науку, сохранившуюся, естественно, в ущербном и превратном виде с античных времен и пережившую эпоху схоластики. Спорной ее можно назвать как из-за характерного логического метода, так и из-за той цели, для достижения которой он применялся. В некотором смысле ее целью была сила, но это — сила подавления одних людей в интересах другого класса, группы или личности, а не сила как власть над природными факторами в интересах всех людей. Убежденность Бэкона в несколько вздорном, саморазоблачительном характере ученого знания, дошедшего из античных времен, разумеется, основывалась не столько на самой греческой науке, сколько на уродливом схоластическом наследии XIV века, когда философия оказалась в руках любящих дебаты теологов, занятых мелочной аргументацией, игрой слов и разными хитростями, которые помогали им одерживать победы над кем бы то ни было.
Однако упреки Бэкона распространялись также и на сам аристотелевский метод. В строгой форме этот метод стремился к наглядности, а в смягченном варианте — просто к убедительности. Но и наглядность, и убедительность данного метода скорее были необходимы для власти над умами, чем для покорения природы. Более того, две его формы как бы договорились между собой о том, что одной из них уже дана власть над истиной или верой, и единственная проблема состоит в том, чтобы навязать или преподать их кому-то еще. Напротив, новый метод Бэкона строился на чрезвычайно неопределенном мнении относительно размеров уже существующей истины и давал живое чувство величины и важности истин, которые еще предстоит открыть. Он должен был стать логикой открытий, а не логикой аргументов, доказательств и убеждений. Старая логика даже в лучшей ее части представлялась Бэкону логикой обучения тому, что уже известно, а обучение в свою очередь — внушением идей, подчинением порядку. Согласно аксиоме Аристотеля, то, что уже кому-то известно, только и может быть изучено, и прирост знания заключается в простом сведении воедино всеобщих истин разума и единичных истин ощущения, которые прежде констатировались раздельно. В любом случае обучение означало прирост знания, а рост есть нечто из разряда становления, изменения, и как таковой он, согласно философии античности, значит меньше, чем обладание знаиием в результате самодостаточных силлогистических манипуляций над тем, что уже известно, — то есть доказательства.
В противоположность такой позиции Бэкон горячо отстаивал мысль о превосходстве открытия новых фактов и истин над доказательством истин старых. Существует только один путь к открытиям — это исследование, глубоко проникающее в тайны природы. Научные принципы и законы не лежат на поверхности природы. Они укрыты в природе, и их надо добыть у нее при помощи энергичных и искусных приемов исследования. Ни рассуждение по правилам логики, ни пассивное накопление какой-то суммы сведений, которое древние называли опытом, неспособны за них ухватиться. Активное экспериментирование должно втиснуть очевидные факты природы в формы, отличные от тех, в которых они, как правило, предстают перед нами, и таким образом заставить их говорить правду о самих себе, подобно мучителю, способному вынудить упирающегося свидетеля раскрыть то, о чем он умалчивает. Чистый разум как средство приближения к истине похож на паука, выплетающего свою паутину из самого себя. Паутина регулярна и искусна, но она всего лишь ловушка. Пассивное накопление опыта — традиционный эмпирический метод — напоминает работу муравья, озадаченно снующего по кругу, собирая и громоздя горы всяческих материалов. Истинный метод, тот, которому стал бы следовать Бэкон, сравним с действиями пчелы, которая берет вещества из внешнего мира, подобно муравью, но, в отличие от этого усердного создания, крушит и видоизменяет добытый материал, чтобы заставить его отдать таящиеся в нем сокровища.
Противопоставляя власть над природой подавлению умов и возвеличивая метод открытия над методом доказательства, Бэкон одновременно утвердился во мнении, что прогресс является целью и критерием истинного познания. Согласно его критическим взглядам, классическая логика, даже в аристотелевской форме, неизбежно играет на руку косному консерватизму, поскольку, приучая мышление воспринимать истину как нечто уже известное, она тем самым постоянно отбрасывает людей к интеллектуальным достижениям прошлого, которые им приходится усваивать без критического осмысления. Не только средневековое, но и ренессансное сознание тяготело к ностальгии по античности как золотому веку познания — первое основывалось на священных текстах, а второе на произведениях светской литературы. И хотя нельзя возлагать всю вину за эту их склонность на одну лишь классическую логику, Бэкон полагал — и справедливо, — что любая логика, отождествляющая приемы познания с демонстрацией истин, уже данных нашему сознанию, тем самым притупляет дух исследования и ограничивает мысль кругом традиционных ученых понятий.
Заметными особенностями такой логики не могли не стать определение того, что уже известно (или считается известным), и включение этого элемента в систему согласно признанным канонам ортодоксии. Логика открытия, напротив, устремлена в будущее. Добытую истину она критически трактует как нечто нуждающееся в проверке посредством нового опыта, а отнюдь не как то, что подлежит догматическому навязыванию и безропотному принятию. Даже в сфере наиболее тщательно проверенного старого знания ее основным интересом является та польза, которую она может принести в ходе дальнейших исследований и открытий. Главная ценность старых истин — это их помощь в выявлении новых. Анализ самим Бэконом природы индукции был крайне несовершенным. Но его верное понимание того, что наука есть скорее вторжение в мир неизвестного, чем воспроизводство в логической форме уже узнанных вещей, тем не менее делает его отцом индукции. Бесконечное и упрямое открывание доселе незнакомых фактов и принципов — такова подлинная суть индукции. Непрерывный прогресс познания является единственным надежным средством уберечь старое знание от вырождения в догматические принципы, основанные на авторитете, или от незаметного скатывания к суевериям и сказкам старых ведьм.
Вечный спиралевидный прогресс, по Бэкону, есть одновременно оправдание и цель истинной логики. Где же, где они — наработки и плоды старой логики? — постоянно взывает Бэкон. Что она сделала для умаления зол нашей жизни, для исправления ее недостатков, совершенствования ее условий? Где те нововведения, которые дают ей право заявлять о власти над истиной? Оставив в стороне победу человека над человеком в судах, в сфере дипломатии и политического управления, мы увидим, что ее нововведения просто ничтожны. Чтобы узнать, каковы же результаты, плоды, последствия желанной для человечества власти над природными силами, следует перевести взгляд с почтенной «науки» на презренные ремесла. Это при том, что прогресс ремесел скачкообразен, прерывист, случаен. Истинная логика или техника исследования могла бы сделать поступательное развитие промышленных, сельскохозяйственных и медицинских навыков непрерывным, комплексным и осознанно системным.
Обратившись к предлагаемой сумме готового знания, на которое с безучастной покорностью опирались ученые мужи и цитировали его, подобно хору попугаев, мы найдем, что оно состоит из двух частей. Одну из них образуют ошибки наших предков, отдающие затхлым антикварным духом и посредством классической логики объединенные в псевдонауку. Подобные «истины» фактически и являют собой не что иное, как систематизированные ошибки и предрассудки наших предшественников. Многие из них возникли по чистой случайности, а многие — из классовых интересов и пристрастий, в силу чего они были увековечены ссылками на авторитет, — именно на данном соображении впоследствии основывались нападки Локка на учение о врожденных идеях [3]. Другая часть общепринятых убеждений восходит к инстинктивным тенденциям человеческого сознания, которые, не будучи уравновешены разумной и критической логикой, придают этой части верований опасный характер.
Сознание человека непроизвольно допускает гораздо большую степень простоты, подобия и единства явлений, чем все это им на самом деле присуще. Оно следует поверхностным аналогиям и легко перескакивает к выводам, упуская из виду многообразие деталей и возможные исключения. Таким образом, оно плетет свою паутину из чисто внутреннего источника и затем набрасывает ее на окружающий мир. То, что в прошлом называлось наукой, представляло собой эту созданную человеком и наброшенную на мир паутину. Люди взирали на работу своего разума и мышления и видели реалии природы. Именуя это наукой, они поклонялись идолам, которых сотворили сами. Так называемые наука и философия состояли из подобных «предвидений» природы. И самое худшее, в чем можно обвинить традиционную логику, — это то, что вместо ограждения человека от естественного источника ошибок она, хоть и навязывала природе ложную рациональность единства, простоты и общности, по сути все же благословляла этот источник заблуждения. Делом новой логики должна была стать защита мышления от него самого: ей предстояло настроить его на смиренное и долгое приноравливание к факту с его бесконечным разнообразием и спецификой — подчиняться природе интеллектуально, с тем чтобы руководить ею практически. Таким и стало предназначение новой логики — нового инструмента или органона исследования, названной так, чтобы подчеркнуть ее противоположность органону Аристотеля.
Новая логика содержит и некоторые другие важные отличия. Аристотель представлял себе разум способным на особую общность с рациональной истиной. Вдобавок к прославленному высказыванию о том, что человек есть политическое животное, он еще выразил мысль, согласно которой Интеллект, Нус не имеет ни животных, или человеческих, ни политических корней. Он божественно уникален и самодостаточен. По Бэкону, ошибки порождаются и подкрепляются социальными влияниями, и истину следует открывать при помощи социальных механизмов, приспособленных для этой цели. Индивид, предоставленный самому себе, может сделать мало или не сделать ничего; обычно он запутывается в сети ложных понятий собственного изготовления. Поэтому крайне необходимо организовывать коллективные исследования, в ходе которых люди атакуют природу сообща, и эстафета исследования постоянно подхватывается каждым новым поколением. Бэкон даже склонялся к довольно абсурдному понятию столь совершенного метода, при котором можно было бы не учитывать различия природных способностей людей и все их в равной степени задействовать в производстве новых фактов и новых истин. Впрочем, эта нелепость была не более чем обратной стороной его великого оптимистического пророчества об объединенном и коллективном научном поиске, который характерен для наших дней. Обозревая набросанную им в «Новой Атлантиде» картину Государства, организованного для коллективных исследований, мы с готовностью прощаем ему все передержки.
Власть над природой должна была стать не индивидуальной, а коллективной: как говорит Бэкон, Царством Человека над Природой взамен Царства Человека над Человеком. Воспользуемся суждениями самого Бэкона с их обилием красноречивых метафор: «Люди стали стремиться к эрудиции и знанию... редко руководствуясь искренней целью задействовать свой разумный дар по-настоящему, с выгодой и пользой для человечества, а скорее так, словно в знании они искали пристанища своему любопытству и способности удивляться; словно видели в нем террасу для вольготного взлета и падения изумленной и переменчивой мысли; или башню, на которую вознесется их гордый разум; или крепость и командный плац для борьбы и споров; или лавку для прибыли и продаж; но отнюдь не богатейшую кладезь, умножающую славу Творца и облегчающую удел человека». Когда Уильям Джеймс сказал о прагматизме, что это «новое имя для старых способов мышления» [4], я не знаю, думал ли он тогда именно о Бэконе, но в том, что касается духа и атмосферы стремления к знанию, Бэкона можно счесть провозвестником прагматической концепции познания. Мы сумели бы избежать многих неверных представлений об этой атмосфере поиска, если бы уделяли более пристальное внимание его акценту на социальной детерминации как цели, так и результате познания.
В этот несколько длинноватый обзор бэконовских идей не вошел анализ их в исторической ретроспективе. Пусть вкратце, но он нужен для того, чтобы нашему внутреннему взору предстал подлинный документ новой философии, благодаря которому, возможно, более рельефно проступят социальные причины интеллектуальной революции. Здесь мы можем позволить себе сделать это лишь схематически, но и такой путь окажется в некотором смысле полезным, хотя бы в самых общих чертах напомнив вам о тенденциях тех индустриальных, политических и религиозных перемен, в полосу которых вступала Европа.
Если взять их индустриальный аспект, то, я думаю, невозможно переоценить значение путешествий, исследований и новой коммерции, которые напитали романтическим приключенческим духом все новое, ослабили узы традиционных верований, навеяли яркие предчувствия новых миров, ждущих открытия и покорения; способствовали созданию новых методов производства, торговли, банковской и финансовой деятельности и повсюду активизировали изобретательство и внедрение в науку точного наблюдения и энергичного экспериментирования. Крестовые походы, оживление мирского интереса к античности и успехи в исследовании магометанства, развитие торговли с Азией и Африкой, изобретение линз, компаса и пороха, открытие и освоение Северной и Южной Америки — более громко именуемых Новым Светом — все это отдельные примеры очевидных внешних фактов. Различия прежде обособленных народов и рас, я полагаю, всегда оказываются наиболее полезными и существенными для перемен, когда психологические и производственные изменения дополняют и усиливают друг друга. Порой с людьми в результате общения совершаются такие эмоциональные перемены, которые даже можно назвать переменами метафизическими. Изменяется глубинный строй сознания, особенно его религиозный аспект. В иных случаях происходит оживленная смена вещей, а также адаптация к новым приспособлениям и инструментам, подражание чужому стилю в одежде, обустройстве жилья и производстве товаров. Перемены первого типа имеют, так сказать, слишком внутренний, а другого — слишком внешний характер, чтобы способствовать какому-то колоссальному интеллектуальному развитию. Но если появление новой духовной склонности совпадает с глобальными материальными и экономическими изменениями, то случается нечто значительное.
Насколько я понимаю, подобное сочетание двух типов перемен было отличительной чертой новых связей в XVI и XVII веках. Знакомство с обычаями и традиционными верованиями других народов избавляло людей от инертности и вялости мысли, вызывало оживленную заинтересованность в новых идеях. Реальные впечатления от путешествий и узнанного потеснили в душах страх перед чуждым и неизвестным; осваивая новые территории — в географическом и коммерческом смысле, — люди осваивали и собственную ментальность. Новые контакты порождали стремление к еще большему количеству контактов; аппетит к новизне и первооткрытиям рос по мере его утоления. Консервативная приверженность старым верованиям и путям неудержимо таяла с каждым новым вояжем в новые дали и каждым новым известием о чужой стороне. Разуму стали привычны исследования и открытия. В поисках нового и диковинного разум находил удовлетворение и интерес, которых для него больше не было в том, что устарело и стало обыденностью. Более того, сам акт исследования, экспедиции, процесс подготовки к путешествиям в далекие края вызывали особую радость и трепет.
Эта психологическая перемена сыграла существенную роль в зарождении нового подхода в науке и философии. Правда, сама по себе она вряд ли создала бы новый метод познания. Но положительные сдвиги в обычаях и целях жизни объективно облегчали и ускоряли изменения в сфере духа. Они к тому же определяли и те пути, на которых новый дух находил себе применение. Недавно открытые источники благосостояния, золото двух Америк и новые возможности потребления и обладания начали отвлекать людей от углубленных раздумий над вопросами метафизического и теологического свойства, ставя на их место вновь пробудившийся интерес к радостям природы и самой жизни. Новые материальные ресурсы и новые рынки Америки и Индии ослабили традиционную зависимость человека от домашнего хозяйства и ручного производства, ориентированного на ограниченный местный рынок, и вызвали к жизни серийное крупномасштабное производство с использованием паровой энергии, необходимое для внешних и постоянно растущих рынков. За этим последовало развитие капитализма, быстрых перемещений в пространстве и производство продукции ради обмена на деньги и получения прибыли, а не ради обмена продукта на продукт и безостаточного потребления, как прежде.
Это краткое и поверхностное упоминание крупных и сложных событий может навести на мысль о тесной взаимозависимости научной революции и промышленной революции. С одной стороны, в современной промышленности и впрямь довольно широко применяются научные достижения. Самое сильное желание делать деньги или наслаждаться новыми видами благ, самые мощные приложения деловой энергии и предприимчивости не могли привести к экономической трансформации, характерной для нескольких последних веков и поколений. Ее предпосылками были успехи математической, физической, химической и биологической наук. Деловые люди при содействии разного рода инженеров застолбили свои права на новейшие догадки ученых относительно сокрытых природных энергий и обратили их на пользу своему бизнесу. Современная шахта, завод, железная дорога, пароход, телеграф, все производственные приборы и оборудование, весь транспорт основаны на научных знаниях. В случае даже самого что ни на есть радикального усиления одних только денежных мотивов развития экономической сферы вся эта техника осталась бы вне прогресса. Короче говоря, лозунг Бэкона «Знание — сила» и его мечта о нескончаемой, опирающейся на естествознание власти человека над силами природы с развитием изобретений претворились в жизнь. Промышленная революция, основанная на применении пара и электричества, служит подтверждением бэконовского пророчества.
С другой стороны, верно и то, что потребности современной индустрии явились колоссальными стимулами для научного исследования. Задачи прогрессивного развития производства и транспорта породили новые проблемы исследования; процессы, применяемые в промышленности, предполагали научную разработку новых экспериментальных приборов и операций; капитал, занятый в бизнесе, частично отвлекался на поощрение научных исследований. Беспрерывная и повсеместная взаимосвязь научного открытия и его промышленного использования принесла свои плоды и в науке, и в производстве, подтолкнув современные умы к признанию того факта, что смыслом научного знания является контроль над естественными энергиями. Эти четыре силы — естествознание, экспериментирование, контроль и прогресс — оказались неразрывно связаны воедино. То, что до сегодняшнего дня применение новых методов и результатов научной деятельности влияло главным образом на средства, а не на цели существования или, точнее сказать, то, что человеческие цели до сих пор подвергались скорее случайным, нежели разумно направленным воздействиям, означает, что все происходившие изменения носили больше технический, чем гуманный и нравственный характер, что они имели в основном экономическое, а не подлинно социальное свойство. Выражаясь языком Бэкона, это значит, что, хотя мы и добились ощутимых успехов в завоевании контроля над природой посредством науки, сама наша наука еще не готова к тому, чтобы подобный контроль мог систематически и преимущественно использоваться для облегчения человеческого существования. Такое применение конечно же имеет место и в огромном множестве ситуаций, но оно носит случайный, отрывочный и внешний характер. И этот недостаток определяет в настоящее время специфическую проблему философской реконструкции, поскольку он ставит акцент на основных социальных несовершенствах, требующих вдумчивой диагностики и характеристики целей и методов.
Вряд ли, однако, стоит напоминать, что указанные политические перемены произошли уже вслед за приходом новой науки и ее промышленного применения и что поэтому некоторые тенденции социального развития для них уже были по крайней мере намечены. Появление новых навыков производства повсеместно влекло за собой падение феодальных институтов, социальные модели которых формировались под влиянием преимущественно сельскохозяйственной деятельности и военных целей. Повсюду, где стал развиваться бизнес в современном понимании этого слова, начался переход власти и влияния от землевладения к финансовому капиталу, от деревни к городу, от фермы к заводу, от общественного права, основанного на личной зависимости, трудовой повинности и покровительстве, к правам, основанным на собственности на труд и товарообмене. Перенос политического центра тяжести способствовал освобождению индивида от уз принадлежности к классу и традиции и формированию такой политической организации, которая все меньше определялась верховным авторитетом и все больше — добровольным выбором. Иными словами, современные государства в меньшей степени принято считать божественными и в большей степени человеческими творениями, чем раньше; в них все меньше видят неотвратимые проявления неких высших и всеподавляющих принципов и все больше — замысел мужчин и женщин, который поможет им осуществить свои желания.
Теория происхождения государства как общественного договора — из разряда тех, чью ошибочность можно легко доказать и философски, и исторически. Тем не менее данная теория имела широчайшее хождение и огромное влияние. Формально в ней утверждалось, что в прошлом люди добровольно объединились друг с другом, согласившись блюсти определенные законы и подчиняться известному авторитету и таким образом построив государство и отношения господства и подчинения. Как это свойственно многим явлениям в философии, теория, никчемная с точки зрения фактической достоверности, может быть тем не менее полной смысла, поскольку она говорит о векторе человеческих стремлений. Данная теория свидетельствовала о крепнущей вере в то, что государство призвано удовлетворять человеческие потребности и может менять свою форму по желанию и воле людей. Теория Аристотеля, согласно которой государство существует от природы, не подходила к образу мыслей людей XVII века, поскольку трактовка государства как продукта природы, по-видимому, исключала, что оно может быть сформировано по человеческому усмотрению. Не менее существенным в рамках теории договора было и допущение того, что индивиды, принимая самостоятельное решение, как бы реализуют свои собственные желания дать государству жизнь. Быстрота, с которой эта теория завладела умами во всей Западной Европе, говорит о том, до какой степени в ту пору ослабились путы традиционных установлений. Как свидетельствует такая быстрота, люди были уже столь далеки от растворения в больших группах, что в достаточной степени осознавали себя в качестве личностей, имеющих право на собственную позицию, а не просто принадлежащих к тому или иному классу, гильдии или социальному слою.
Бок о бок с подобным политическим индивидуализмом шел индивидуализм религиозный и нравственный. Философской поддержкой политической и духовной догматики являлось метафизическое учение о приоритете рода над индивидом и незыблемого всеобщего над изменчивым частным. Вселенская церковь служила основой, целью и пределом всех убеждений и действий личности в духовной сфере, подобно тому как феодальная иерархическая система была фундаментом, законом и жесткими рамками поведения в миру. Северным варварам не пришлось в полной мере испытать на себе влияние классических идей и устоев. Тевтонская Европа позаимствовала и в той или иной степени присоединила к себе извне то, что больше было свойственно жизни, изначально определенной римскими корнями. Конец господства римско-католических идей формально обозначил протестантизм. Он ускорил эмансипацию индивидуального сознания и склонности от контроля со стороны официальных институтов, притязающих на вечность и универсальность. Ошибочно предполагать, что новое религиозное движение с самого начала достигло чего-то существенного в обеспечении свободы мысли и суждения или в отказе от понятия некоего верховного авторитета, на абсолютную связь с которым был обречен индивидуальный разум. В первое время оно не слишком далеко зашло и в стимулировании терпимости и уважения к различиям моральных и религиозных взглядов. Но оно действительно способствовало дезинтеграции одиозных устоев. Умножая число сект и церквей, оно вело хоть и к неодобрительному, но все же смирению с правом индивидов самостоятельно судить об абсолютных сущностях. Порой у людей рождались и отчетливые убеждения в сакральности личностного сознания и праве на свободу мнения, веры и культа.
Нет необходимости останавливаться на том, как распространение подобных убеждений повлияло на рост политического индивидуализма или ускорило стремление людей поставить под вопрос уже известные идеи науки и философии — обдумать, рассмотреть и самостоятельно поэкспериментировать с ними. Религиозный индивидуализм служил необходимой поддержкой для инициативы и независимости мышления в любой сфере, даже там, где религиозные движения официально встали против такой свободы, превысившей допустимый предел. Однако величайшим следствием протестантизма явилось развитие идеи о том, что внутренняя цель всякого человеческого существа есть его собственная личность. Когда людей сочли способными непосредственно общаться с Богом, без помощи какой-либо организации вроде Церкви, и драма греха, искупления и спасения стала разыгрываться в самых потаенных глубинах личных душ, а не в границах рода, подневольным элементом которого являлся индивидуум, всем учениям, внушавшим мысль о производной сущности личности, был нанесен роковой удар — удар, породивший долгое политическое эхо в истории развития демократии. Ведь как только в рамках религии была провозглашена идея о собственной ценности индивидуальной души как таковой, эту идею стало трудно удерживать от, скажем так, выплеска в сферу мирских отношений.
Очевидно, что нелепо пытаться охарактеризовать в нескольких абзацах тенденции развития производства, политики и религии, влияние которых по-прежнему далеко не исчерпано и о которых написаны сотни и тысячи томов. Но, рассчитывая на ваше снисхождение, я напомню, что излагаю здесь все эти вопросы исключительно для того, чтобы представить вашему вниманию кое-какие факторы, под влиянием которых сложились отправные каналы для новых идей. Это, во-первых, смещение интересов с вечного и универсального на изменчивое и особенное, конкретное — движение, которое на практике выразилось в переносе акцентов внимания и мышления с иного мира на этот мир, в смене интереса к сверхъестественному, отличающего Средние века, на увлечение естественными науками, естественной деятельностью и естественными взаимоотношениями. Во-вторых, это постепенное падение авторитета незыблемых институтов, классовых различий и связей и растущая вера людей в могущество индивидуального сознания, вооруженного методами наблюдения, эксперимента и рефлексии на пути к истинам, которыми необходимо вооружаться в жизни. Приемы и результаты естественного исследования отвоевали престиж и власть у принципов, внушаемых высоким авторитетом.
Затем для оценки принципов и дорогих сердцу истин стали все чаще применяться такие критерии, как их происхождение из опыта и их счастливые и трагические последствия для опыта, и все реже такие, как возвышенная укорененность этих истин в чем-то выходящем за рамки повседневного опыта или независимость от опытных результатов. Теперь этого уже недостаточно, чтобы считать принцип высоким, благородным, универсальным и освященным временем. Он должен предъявить нам свое свидетельство о рождении, показать, в каких, собственно, обстоятельствах человеческого опыта он появился на свет, и подкрепить себя своими воплощениями, нынешними и возможными. Таково глубинное значение сегодняшних апелляций к опыту как абсолютному критерию ценности и весомости знания. В-третьих, колоссальный резерв несет в себе идея прогресса. Будущее владеет воображением в большей степени, нежели прошлое. Золотой век нам еще предстоит, он не остался позади. Всюду манят, взывают к нашей отваге и предприимчивости новые возможности. Великие французские мыслители XVIII века подхватили эту идею Бэкона и развили ее в учение о бесконечной способности земных людей к совершенствованию. Человек — могучее существо, он только должен проявлять смелость, разумность и предприимчивость, необходимые в строительстве его судьбы. Физический мир не воздвигает для него каких-либо непреодолимых барьеров. На четвертом месте стоит терпеливое экспериментальное познание природы, приводящее к изобретениям, посредством которых мы получаем возможность управлять природой и обращать ее силы на пользу социуму, — такое познание есть метод, при помощи которого осуществляется прогресс. Знание — это сила, а чтобы добыть знание, мысль должна брать уроки у природы, постигая процессы ее изменений.
Вряд ли я смогу найти лучший способ закончить эту лекцию, как и предыдущую, если просто напомню о новых обязанностях, возлагаемых на философию, и новых возможностях, открытых для нее. В целом до сего дня величайшим следствием этой новизны была замена Идеализма, основанного на метафизике классической древности, на Идеализм, основанный на гносеологии, или теории познания.
На заре современной философии (впрочем, даже неосознанно для нее самой) существовала проблема примирения традиционной теории разумных и идеальных основ, состава и цели вселенной с новыми интересами индивидуального духа и его новой уверенностью в своих способностях. Это была дилемма. С одной стороны, философии не хотелось раствориться в материализме, подчинявшем человека физической реальности и сознание материи, тем более в тот самый момент, когда человек и его сознание начинали обретать подлинную власть над природой. С другой стороны, положение о том, что мир, как он есть, служит воплощением неизменного и всеобщего Духа или Разума, не устраивало тех, кто был обеспокоен главным образом несовершенствами мира и мерами по его исцелению. Следствием объективно-теологического идеализма, выросшего из идеализма классического, метафизического, могло быть только покорное, уступчивое сознание. Новый индивидуализм страдал от тесных рамок, определенных для него понятием всеобъемлющего разума, который создал природу и судьбу однажды и навсегда.
Отмежевавшись от античного и средневекового строя мысли, новое мышление вначале соответственно продолжило старую традицию, связанную с понятием Разума, который творит и образует мир, но в сочетании с представлением о том, что этот Разум действует посредством человеческого сознания, индивидуального или коллективного. Такова общая нота идеализма, озвученная всеми философами XVII и XVIII веков, принадлежавшими и к британской школе Локка, Беркли и Юма, и к континентальной школе Декарта [5]. В Канте, как всем известно, два этих положения и вовсе соединились, и возникла отчетливая тема конституирования мира, познаваемого посредством мышления, принадлежащего именно человеку как субъекту познания. Идеализм перестал быть метафизическим и космическим и мог отныне стать гносеологическим и личностным.
Очевидно, что данное достижение характеризует не более чем переходную стадию. В конце концов это была всего лишь попытка разлить новое вино в старые бутыли. Ее целью не являлось формирование у людей свободного и непредвзятого представления о том, какую власть над природными силами дает познание, — иными словами, целенаправленная опытная акция по преобразованию верований и устоев. Античная традиция все еще оставалась достаточно мощной для того, чтобы подспудно влиять на способ мышления человека, затрудняя и сдерживая проявление поистине новых сил и стремлений. Серьезная философская реконструкция представляет собой попытку задать прогрессивным факторам и результатам познания путь, свободный от ненужных им наследственных влияний. В ее контексте разум должен рассматриваться не как творец первой формы и последняя причина вещей, а как целеустремленный и энергичный преобразователь тех сторон природы и жизни, которые препятствуют социальному благоденствию. Она возвышает личность, но не в качестве преувеличенно самоценного Эго, творящего мир каким-то мистическим способом, а как ответственную силу, посредством инициативы, изобретательности и разумно управляемого труда изменяющую мир и превращающую его в орудие и объект интеллекта.
Таким образом, длинная цепь идей, порожденных бэконовским утверждением «Знание — сила», в то время не удостоилась свободного и прямого выражения. Все они безнадежно переплелись с принципами и предубеждениями, воплощенными в общественной, политической и научной традиции, абсолютно с этими идеями несовместной. Неясность и замешательство современной философии являются следствием подобной попытки объединения двух вещей, которые, возможно, просто несоединимы — ни с логической, ни с моральной точки зрения. Поэтому на данном этапе философская реконструкция должна быть направлена на устранение этой путаницы, с тем чтобы замыслы Бэкона смогли наконец проявиться свободно и беспрепятственно. В следующих лекциях мы рассмотрим, как надлежащая реконструкция повлияет на определенные классические философские антитезы, например антитезы «опыт и разум», «реальное и идеальное». Но сначала мы должны проанализировать, какой преобразовательный эффект оказали на философию изменения в концепции природы, живого и неодушевленного — изменения, которыми мы обязаны научному прогрессу.