<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

Как уже отмечалось, человеческий опыт становится человеческим благодаря наличию в нем ассоциаций и воспоминаний, которые фильтруются сквозь сеть воображения в соответствии с определенной эмоциональной потребностью. По-человечески интересная жизнь — это жизнь, в которой, как бы нам ни твердили об умерщвлении плоти, пустоту свободного времени заполняют образы, волнующие человека и отвечающие его нуждам. Именно поэтому в человеческом опыте поэзия исторически предшествует прозе, религия предваряет науку, а орнаментальное и декоративное искусство, которым вначале не могло быть присуще утилитарное значение, рано достигло непропорционально высокого развития по сравнению с навыками практической направленности. Для того чтобы предположения, вытекающие из прошлого опыта, доставляли нам удовлетворение и удовольствие, чтобы они питали переживаемую эмоцию и придавали потоку сознательного существования глубину и цвет, они обрабатываются таким образом, что неприятные моменты этого опыта сглаживаются, а радостные усиливаются. Некоторые психологи полагают, что здесь есть нечто, называемое ими естественной склонностью к забвению неприятного, ибо люди уклоняются от непривлекательного в мышлении и воспоминании, подобно тому как они избегают чего-то неприемлемого в действии. Каждый серьезно настроенный индивидуум знает, что плодотворность усилий, которых требует соблюдение нравственного порядка, зависит от того, насколько смело он готов признавать неприятные последствия собственных прошлых и нынешних действий. Мы изворачиваемся, хитрим, ускользаем, скрываемся, прячемся, находим себе оправдания и смягчающие вину обстоятельства — в общем, стараемся мысленно сделать ситуацию более благоприятной для себя. Короче говоря, наши спонтанные представления имеют тенденцию к идеализации опыта, к приданию его мыслимому значению тех качеств, которых он не имеет в действительности. Время и память — подлинные художники: они формируют реальность согласно шаблону, наиболее близкому к велениям сердца.

По мере того как воображение становится все более свободным и все менее подконтрольным конкретным реалиям, эта идеализирующая тенденция совершает все более высокие полеты, не ограниченные пространством прозаического мира. Самые яркие вещи в воображении, которое по-новому выплавляет опыт, — это вещи, отсутствующие в действительности. Насколько безмятежна и легка наша жизнь, настолько же инертно и медлительно воображение. Насколько жизнь оказывается непростой и проблемной, настолько же бурной становится наша фантазия, способная создавать картины совершенно противоположного положения вещей. Познакомившись с характерными особенностями любого из построенных человеком воздушных замков, вы сможете проницательно догадаться о его тайных желаниях, которые в реальной жизни были подавлены. То, что в действительной жизни представляет трудность и ведет к разочарованию, в мечтах превращается в яркое достижение и триумф; то, что в реальности имеет негативное значение, в образе, сотворенном фантазией, получает значение положительное; неприятные последствия того, как мы ведем себя наяву, отчетливо компенсируются в идеализирующем воображении.

Данные соображения работают и за пределами сферы психологии личности. Они имеют решающее значение для одной из самых заметных черт классической философии: ее концепции абсолютной верховной реальности, неизменно идеальной по своей природе. Историки не раз проводили наглядную параллель между развернутым олимпийским пантеоном греческой религии и идеальной реальностью платонической философии. Боги, каковы бы ни были их происхождение и первоначальные черты, оказываются идеализированными проекциями особых мужественных достижений, к которым древние греки стремились всеми силами своих смертных Я. Боги были подобны смертным, но только смертным, живущим той жизнью, которой мечтал бы жить любой человек, то есть когда и силы его многократно умножены, и красота совершенней, и мудрость взрослей. Когда Аристотель критиковал теорию идей своего учителя Платона и говорил, будто идеи — это в конце концов просто увековеченные чувственные объекты, то в итоге он пришел к мысли о параллели между философией, с одной стороны, и религией и искусством — с другой, на которую и мы только что указали. И разве в отношении форм Аристотеля — кроме аспектов исключительно технического значения — не справедливо совершенно то же самое, что он сам говорил об идеях Платона? Что же они представляют собой, эти формы и сущности, которые столь грандиозно, на многие века повлияли на развитие науки и технологии, если не объекты обыденного опыта, в которых устранены недостатки, ликвидированы несовершенства, округлены угловатости, реализованы предположения и намеки? Короче говоря, что же они такое, как не объекты повседневной жизни, обожествленные лишь потому, что идеализирующее воображение переиначило их под стать тем запросам нашей мечтательной личности, на которые реальный опыт ответил одними разочарованиями?

Тот факт, что Платон, да и Аристотель — в несколько отличной манере, а также Плотин и Марк Аврелий, и святой Фома Аквинский, и Спиноза, и Гегель — все они проповедовали, что абсолютная реальность либо совершенно идеальна и разумна по своей природе, либо абсолютная идеальность и разумность являются ее необходимыми свойствами, хорошо известен изучающему философию. Здесь нет нужды излагать эти идеи. Но нелишне указать на то, что подобные великие системные философии определяли совершенную идеальность в понятиях, выражающих нечто противоположное тем вещам, от которых жизнь становится неполноценной и полной трудностей. Какова основная причина неудовлетворенности поэта и моралиста благами, ценностями и пользой опыта? На то, что эти блага, ценности и прочее не существуют, они сетуют редко; их огорчает тот факт, что, хотя эти вещи и существуют, они мимолетны, преходящи, текучи. Они не задерживаются в мире; в худшем случае они приходят только затем, чтобы раздражать и дразнить нас поспешным и ускользающим образом того, как все могло бы происходить; а в лучшем случае они приходят только затем, чтобы вдохновлять и поучать нас мгновенным напоминанием о более истинной реальности. Это общее место у поэта и моралиста, касающееся непостоянства не только чувственного удовольствия, но также и славы и гражданственных ценностей, нашло заметное выражение в трудах философов, в особенности Платона и Аристотеля. Плоды их мышления вплелись непосредственно в ткань западных идей. Время, изменение, движение являются признаками того, что так называемое греками не-бытие каким-то образом разъедает подлинное бытие. Сегодняшней философии чужда подобная фразеология, но и многие из современников, которые высмеивают понятие не-бытия, воспроизводят аналогичный ход мысли под эгидой своего конечного или несовершенного.

Повсюду, где есть изменение, есть неустойчивость, а неустойчивость служит доказательством чего-то материального, доказательством несуществования, недостаточности, неполноты. Такова логика связи между изменением, становлением и умиранием, с одной стороны, и не-бытием, конечностью и несовершенством — с другой. Полная и подлинная реальность, следовательно, должна быть неизменной, бесповоротной, столь преисполненной бытия, чтобы оказываться способной всегда и во веки веков поддерживать себя в состоянии незыблемой устойчивости и покоя. Как сформулировал эту доктрину Брэдли [1], наиболее диалектичный и оригинальный абсолютист наших дней, «ничто совершенно реальное не движимо». И если Платон, для сравнения, имел пессимистический взгляд на перемены как очевидные грехопадения, а Аристотель благодушно считал их тенденцией к какой-то реализации, все же Аристотель не менее Платона был уверен в том, что полностью осуществленная реальность, божественная и всеобъемлющая, является неизменной. Хотя он называл ее деятельностью или энергией, эта деятельность не знала изменения, а энергия ни к чему не прилагалась. Это была деятельность армии, вечно топчущейся на месте и никогда никуда не выступающей.

Из данной противоположности непреложного с преходящим вытекают и другие черты, отличающие абсолютную реальность от несовершенных реальностей практической жизни. Повсюду, где есть место изменению, обязательно есть место и численной множественности, многообразию, а из разнообразия следует противоположность, борьба. Изменение есть переиначивание, или «переход в другое», который ведет к разнородности. Разнородность означает разрозненность, а разрозненность означает, что есть две стороны и конфликт между ними. Мир преходящий не может не быть миром разлада, поскольку, не предполагая стабильности, он не предполагает и управления от лица чего-то единого. Если бы единство властвовало безраздельно, мир оставался бы не изменяющимся целым. То, что меняется, состоит из частей и частиц, которые, не признавая единого руководства, тем самым утверждают собственную независимость и превращают жизнь в арену напряженности и разногласий. Абсолютное и подлинное бытие, с другой стороны, являясь неизменным, в то же время является целым, всеобъемлющим и единым. Так как оно единое, то ему известна только гармония, и поэтому оно наслаждается полным и вечным благом. Оно — самосовершенство.

Степени познания и истины последовательно отражают степени реальности. Чем выше и полнее реальность, тем более истинно и значительно знание, которое к ней относится. Поскольку в мире становлений, истоков и гибелей подлинного бытия недостаточно, то он и не может быть познан в лучшем смысле этого слова. Знать его равнозначно тому, чтобы отрицать его текучесть и изменчивость и открывать в нем какие-то постоянные формы, служащие границами для процессов, изменчивых во времени. Желудь подвергается серии изменений; узнать о них можно только путем сопоставления с фиксированной формой дуба, которая одинакова для всего рода дубов, несмотря на большую численность разнообразных деревьев в рамках этого рода. Более того, данная форма ограничивает поток роста с обеих сторон — появление желудя из дуба, равно как и превращение желудя в дуб. Там, где нельзя обнаружить подобных унифицирующих и ограничивающих вечных форм, существует просто бесцельное варьирование и колебание, и о знании не может быть речи. С другой стороны, с появлением объектов, в которых нет вообще никакого движения, знание становится более наглядным, определенным, совершенным, то есть чистой и беспримесной истиной. Небеса можно знать более истинно, чем землю, а Бога как неподвижного двигателя — еще более истинно, чем небеса.

Из этого факта вытекает превосходство созерцательного знания над практическим, чистой теоретической спекуляции — над экспериментированием и над любым типом знания, которое зависит от изменений в вещах или вызывает изменения в них. Чистое знание есть чистое созерцание, видение, констатация. Оно само в себе полно. Оно не ориентируется на что-либо вне самого себя; у него нет недостатков и, следовательно, никакой цели и задачи. Оно несет в себе самое многозначительное оправдание собственного существования. И разумеется, чисто созерцательное познание в такой степени и столь подлинным образом являет собой самозамкнутый и самодостаточный феномен вселенной, что оно и есть тот наивысший и, безусловно, единственный атрибут, который можно приписать Богу, высшему бытию в градации всего бытия. Сам человек в исключительные моменты бывает подобен Богу — когда он возвышается до самодостаточных, чисто теоретических прозрений.

По сравнению с подобным знанием так называемое знание ремесленника является низменным. Ремесленнику приходится вызывать изменения в вещах, в дереве или камне, и этот факт красноречиво свидетельствует о том, что его материал страдает недостаточностью бытия. Еще сильнее пригвождает его знание к позорному столбу то обстоятельство, что этому знанию не свойственна гордая незаинтересованность. Оно связано с результатами, которые ожидается получить, с проблемой питания, одежды, крыши над головой и прочего. Оно соотносится с вещами, которые смертны, — с телом и его нуждами. Поэтому всегда можно найти его мотив, что само по себе указывает на несовершенство. Ведь хотение, желание, страсть всякого рода говорят об отсутствии чего-либо. Если где-то есть нужда и желание — как в случае со всем практическим познанием и деятельностью, — то, значит, там есть неполноценность и недостаточность. Хотя гражданское, политическое либо моральное знание котируется выше понятий ремесленника, но если рассмотреть его по существу, то окажется, что оно также низкого и неистинного типа. Моральное и политическое действие является практическим, то есть оно предполагает наличие потребностей и усилий по их удовлетворению. Его конечная цель лежит вне его рамок. Более того, сам факт связи указывает на отсутствие такой черты, как самодостаточность; он указывает на зависимость этого знания от других факторов. Одно лишь чистое познание обособлено и может протекать в условиях абсолютной, самодостаточной независимости.

Короче говоря, мерой ценности знания, согласно Аристотелю, чьи взгляды здесь и были воспроизведены в общем виде, является степень его чистой созерцательности. Высшей степени удостоено знание абсолютного идеального бытия, чистого разума. Это — идеал, форма форм, поскольку оно лишено недостатков, потребностей и не подвержено изменениям или разнообразию. У него нет никаких желаний, так как все желания в нем завершаются. Раз это совершенное бытие, то это совершенное сознание и совершенное блаженство, то есть высшая точка разумности и идеальности. И еще один момент, без которого изложение сути концепции будет неполным. Родом знания, чей интерес лежит в сфере такой абсолютной реальности (которая также есть абсолютная идеальность), является философия. Стало быть, философия — это последнее и высшее понятие в чистом созерцании. Не знаю, как насчет других родов знания, но такая философия определенно замыкается на себе. Вне собственных рамок ей нечего делать; у нее нет цели, задачи или функции, кроме как быть философией, то есть чистым, самодостаточным созерцанием абсолютной реальности. Существует еще, правда, такая вещь, как философское исследование, которое страдает недостатком подобного совершенства. Ведь там, где есть изучение, там есть изменение и становление. Но, согласно учению Платона, функция исследования и изучения философии заключается в том, чтобы отвлечь взор души от довольного созерцания образов вещей, низших реальностей, которые рождаются и увядают, и заставить его прозревать высшее и вечное бытие. От такого прозрения сознание познающего трансформируется. Оно ассимилируется с предметом своего знания.

Многообразными каналами, в особенности благодаря неоплатонизму и святому Августину [2], данные идеи влились в христианскую теологию; и великие мыслители-схоласты стали учить, что конечной целью человека является познание истинного бытия, что знание есть созерцание, что истинное бытие — это чистый внематериальный разум и познать его равноценно тому, чтобы обрести блаженство и спасение. Хотя такого знания нельзя достичь в земной жизни, а также без помощи свыше, но если уж оно дается, то уподобляет человеческое сознание божественной сущности, в чем и заключается феномен спасения. Поскольку понятие о знании как созерцании воцарилось в господствующей европейской религии, под его влияние попали массы людей, абсолютно не посвященных в теоретическую философию. Ко многим поколениям мыслителей в качестве неопровержимой аксиомы перешла по наследству идея о том, что знание по существу есть простое созерцание или видение реальности, то есть наблюдательская концепция познания. Данная идея так глубоко засела в умах людей, что доминировала еще многие века, после того как благодаря прогрессу науки стало очевидным, что знание является силой, способной преобразовывать мир, и еще многие века после того, как в практике эффективного познания нашел применение метод экспериментирования.

Теперь ненадолго отвлечемся от концепции о мере истинного знания и природе подлинной философии и обратимся к существующей практике познания. Сегодня дело обстоит так, что если человек, скажем физик или химик, хочет что-то узнать, то созерцание — это самое последнее, к чему он прибегнет. Он не станет смотреть на объект каким бы то ни было долгим и пристальным взглядом, поскольку понимает, что подобным образом не выявит его неизменную и характерную форму. Он не надеется на то, что хоть малая мера такого отстраненного, пусть и внимательного, исследования поможет ему открыть некие тайны. Он предпочитает делать что-то, отдавать некоторую энергию, смотреть, как она действует на объект и как он реагирует; он помещает объект в необычные условия, с тем чтобы вызвать в нем какие-то изменения. Хотя астроном не в силах изменить далекие звезды, но даже он сегодня не просто разглядывает их с изумлением. Если он не в силах изменить сами звезды, то с помощью линз и призм он по крайней мере может изменить свет, идущий от них на поверхность Земли; он может использовать различные приспособления для обнаружения изменений, которые в противном случае остались бы незамеченными. Вместо того чтобы испытывать неприязнь к изменениям и отказывать в них звездам вследствие их божественности и совершенства, он неустанно и бдительно стоит на страже, стремясь заметить некие изменения, при помощи которых можно было бы делать выводы об образовании звезд и звездных систем.

Короче говоря, в изменении больше не видят нарушений приличий, отхода от реальности или признака несовершенства бытия. Современная наука уже не стремится найти за каждым процессом изменения некую фиксированную форму или сущность. Скорее, наоборот, экспериментальный метод пытается нарушить очевидно неизменное и вызвать в нем изменения. Форма, которая остается недоступной ощущению, форма семени либо дерева, рассматривается не как ключ к познанию вещи, а как стена, препятствие, которое необходимо сломить. Поэтому человек науки экспериментирует с тем или иным фактором, применяя его в тех или иных условиях до тех пор, пока не начнет что-то происходить, пока, как говорится, не будет что-нибудь делаться. Он допускает, что данное изменение совершается постоянно, что внутри всякой вещи происходит движение, даже когда она кажется покоящейся; и поскольку этот процесс недоступен непосредственному ощущению, способ познать его состоит в помещении вещи в новые обстоятельства до появления видимых перемен. Если это сформулировать кратко, то нам следует принимать и удостаивать вниманием не просто вещь, которая дана изначально, а то, что с ней происходит в огромном множестве разнообразных условий, созданных нами с целью узнать, как она в них себя поведет.

Сегодня такой подход знаменует гораздо более глубокие перемены в человеческих склонностях, чем, возможно, нам на первый взгляд представляется. Он как минимум говорит о том, что мы принимаем либо соглашаемся считать мир или любую часть его, какими бы они ни являлись нам в данное время, всего лишь материалом, подлежащим изменению. Мы воспринимаем его точно так же, как, скажем, плотник воспринимает вещи, которые попадаются ему на глаза. Он не был бы плотником, если бы рассматривал их как объекты для самодостаточных наблюдений и констатации. Он наблюдал бы, описывал, фиксировал структуры, формы и изменения, являемые ему в вещах, и этим бы ограничивался. И если какое-то изменение в них неожиданно одарило бы его крышей над головой, что ж, то было бы его счастье. Но строителем плотник является только при том условии, что он видит вещи не как объекты-в-себе, а с учетом того, что ему хотелось бы причинить им и сделать с ними с учетом конечной цели, которую он имеет в виду. Пригодность для произведения определенных, особенных перемен, которые он хотел бы видеть осуществленными, — вот что интересует плотника в наблюдаемых им древесине, камне, металле. Его внимание приковывают изменения, которым они подвергаются, и изменения, которым они вынуждают подвергаться другие вещи, — это поможет ему выбрать комбинации изменений, способные привести к желанному результату. Только посредством подобных процессов активного манипулирования с вещами, приводящего к осуществлению его цели, он открывает для себя свойства вещей. Отрезав себе путь к собственной цели и отказавшись, во имя скромного и покорного служения вещам «как они есть на самом деле», подчинить своей личной цели вещи «как они есть», он не только никогда эту цель не осуществит, но и никогда не узнает, что же такое есть сами вещи. Они есть то, для чего они годятся и что можно сделать с ними, то есть все то, что можно узнать о них в процессе свободного экспериментирования.

Плодом этой идеи о верном пути познания станет грандиозное преобразование человеческого отношения к природному миру. В различных общественных обстоятельствах старая, или классическая, концепция вызывала то смирение и поклонение, то протест и желание устраниться, а порой, что особенно видно из примера с древними греками, почтительное эстетическое любопытство, которое проявлялось в точном подмечивании всех черт заданного объекта. На самом деле в самой основе всей концепции знания как созерцания и усматривания лежит идея, тесно связанная с тем фактом, что если среда прекрасна, а жизнь безоблачна, то мы испытываем эстетическое наслаждение и удовлетворенность, а если жизнь трудна, а природа груба и сурова, то мы питаем по отношению к ним эстетическое отвращение и недовольство. Но по мере того как умами овладевает активная концепция знания, а среда начинает рассматриваться как нечто подлежащее изменению в целях истинного познания, люди все больше преисполняются отвагой или тем, что можно назвать почти агрессивным отношением к природе. Последняя в этом случае оказывается податливой, пригодной к подчинению человеческим целям. При этом нравственное отношение к изменению существенно отличается от прежнего. Изменение утрачивает свой пафос и больше не вызывает меланхолии, так как не предполагает отныне упадка и поражения. Оно обретает особую значимость благодаря новым возможностям и целям, которые оно помогает достичь; теперь оно возвещает о лучшем будущем. Изменение ассоциируется скорее с прогрессом, чем с отклонением и неуспехом. И так как изменения происходят во что бы то ни стало, самое главное — это достаточно знать о них, чтобы руководить ими и направлять в соответствии с нашими пожеланиями. Нельзя бежать от обстоятельств и событий, а также пассивно мириться с ними; их надо использовать и направлять. Они либо мешают нам идти к своим целям, либо являются средствами для их достижения. Величайший смысл знания состоит теперь в том, что оно больше не ограничивается созерцанием и становится практическим.

К сожалению, люди, в особенности образованные и развитые, все еще так упорно пребывают во власти старых понятий об отстраненном и самодовлеющем разуме и познании, что не желают осознать смысл данной доктрины. Им верится, что, разделяя традиционную философию интеллектуализма, то есть знания как чего-то самодостаточного и замкнутого, они тем самым выступают в пользу бесстрастного, бескомпромиссного и незаинтересованного отражения. Но если смотреть правде в глаза, то интеллектуализм прошлого, наблюдательская концепция знания — это доктрина чисто компенсаторная, которую не могли не выдумать люди интеллектуального склада, чтобы не расстраиваться по поводу практического и социального бессилия избранной ими профессии мыслителя. Стесненные условностями и не сумевшие от недостатка смелости превратить свое знание в фактор, определяющий ход событий, они искали источник спокойствия в идее о том, будто знание — это слишком утонченная штука, чтобы марать себя грязными связями с вещами изменчивыми и практическими. Они подменили знание морально безответственным эстетизмом. Истинность доктрины об оперативном, или практическом, характере знания, разума является объективной. Это значит, что структуры и объекты, противопоставленные наукой и философией вещам и событиям конкретного повседневного опыта, не образуют отдельной области, которой могло бы умиротворенно довольствоваться разумное созерцание; это значит, что они представляют собой особые препятствия, материальные средства и идеальные методы для задания направления тем изменениям, которые бы в любом случае непременно произошли.

Подобные перемены в позиции человека по отношению к миру вовсе не означают, что человеку больше не свойственны идеалы или что он больше не является существом воображающим. Но что они действительно означают, так это радикальную перемену в характере и функции области идеального, которую человек формирует по своему усмотрению. В классической философии идеальный мир по существу есть приют, где человек находит отдохновение от бури жизни; это — пристанище, в котором он укрывается от проблем существования, питая безмятежную уверенность, что лишь оно одно в высшей степени действительно. Как только человеком овладевает убеждение, что познание активно и оперативно, царство идеального перестает быть потусторонним и изолированным; теперь оно скорее представляет собой то собрание воображаемых возможностей, которое побуждает человека к новым усилиям и свершениям. По-прежнему верно то, что трудности, которые переживает человек, — это силы, заставляющие его проектировать образ более совершенного положения вещей. Но образ лучшего будущего имеет форму и поэтому может служить инструментарием для действия, в то время как в классическом мировоззрении идея завершена и как таковая остается в мире ноуменальном. Стало быть, она является всего лишь объектом поклонения либо средством утешения, тогда как для современного взгляда идея есть предположение о каком-либо действии или способе действия.

Разницу между двумя позициями, возможно, прояснит следующий пример. Дистанция есть препятствие, источник затруднения. Она разделяет друзей и пресекает их взаимодействие. Она изолирует и тем самым делает проблематичным общение и взаимное понимание. Подобное положение вещей вызывает неудовлетворенность и беспокойство, оно побуждает воображение строить картины иного положения вещей, при котором человеческому общению не грозит досадное вмешательство пространства. Теперь у нас есть два выхода из такой ситуации. Первый состоит в том, чтобы перейти от одних лишь мечтаний о какой-то небесной области, где расстояния упраздняются и все друзья, как по волшебству, обретают возможность вечного и беспрепятственного общения, перейти, я бы сказал, от некоего тщетного прожектерства к философской рефлексии. Тогда мы сможем заявить, что пространство, расстояние чисто феноменальны, или, по более новой версии, субъективны. Они не являются реальными в метафизическом смысле. Поэтому и помехи, и проблемы, которые оно создает, тоже, как следствие, не «реальны» в метафизическом понимании реальности. Чистые мысли, чистые духи не живут в пространственном мире, для них не существует расстояний. Их отношения в истинном мире всегда независимы от какого-либо специального угла рассмотрения. Их взаимное общение непосредственно, свободно, не имеет препятствий.

Не содержит ли данная иллюстрация карикатуру на стили философствования, с которыми мы все хорошо знакомы? Даже если описанная картина не является нелепой карикатурой, то разве она не намекает на то, что большая часть философских учений касательно идеального и ноуменального или в высшей степени реального мира в конечном счете есть не более чем отливка мечты в совершенную диалектическую форму с использованием надлежащей научной терминологии? На практике сама трудность, проблема остается неразрешенной. Практически, хотя, возможно, и «метафизически», пространство по-прежнему реально: оно определенным неприятным образом напоминает о себе. И человек снова мечтает о каком-то лучшем положении вещей. Убежище от проблематичных фактов он находит в фантазии. Но на этот раз его убежище не остается вечным и уединенным приютом.

Теперь идеальное, идея становится той позицией, с которой можно исследовать наличные обстоятельства и посмотреть, нет ли среди них чего-либо намекающего на возможность осуществления общения на расстоянии, чего-либо способного служить в качестве посредника в разговоре удаленных друг от друга субъектов. Предположение либо фантазия, несмотря на по-прежнему идеальную сущность, трактуются как возможность, которая способна осуществиться в конкретном естественном мире, а не в высшей действительности, отгороженной от этого мира. В этой своей ипостаси они служат базой для внимательного исследования природных явлений. Рассматриваемые с точки зрения такой возможности, вещи открывают нам свои до сих пор не выявленные свойства. В свете этих открытий идея о некотором посреднике в речи на расстоянии кажется менее смутной и расплывчатой, она принимает позитивную форму. Подобные действия и реакции происходят и далее. Возможность или идея используются как метод для наблюдения за реально существующим; и в свете того, что открывается нашему взгляду, возможность принимает форму конкретно действительного. Она все в меньшей степени оказывается просто идеей, фантазией, выдачей желаемого за действительное и все в большей степени — реальным фактом. Человек принимается за изобретательство, и в конце концов мы имеем телеграф, телефон, сперва кабельные, а затем и не нуждающиеся в вещественном посреднике. Конкретные элементы внешней среды изменяются в желаемом направлении; теперь эти изменения можно идеализировать как свершившийся факт, а не просто в воображении. Будучи примененным как инструмент или метод наблюдения, апробирования, отбора и комбинации конкретных естественных операций, идеал воплощается в жизнь.

Прервемся и подведем кое-какие итоги. Разделение мира на два разряда бытия, один из которых высший, доступный только разуму и идеальный по сути, а другой — низший, материальный, изменчивый, эмпирический, доступный чувственному наблюдению, неизбежно оборачивается идеей о том, что знание по природе своей созерцательно. Это разделение предполагает и противоположность теории и практики, причем совершенно не в пользу последней. Но современный ход развития науки привел к колоссальным изменениям в жизни. Когда чисто диалектическая практика познания сменилась на экспериментальную, изменения составили основной предмет познания, а критерием знания в свою очередь стала его способность вызывать определенные изменения. Познание с точки зрения экспериментальной науки равнозначно некоторому типу разумно управляемого действия; оно больше не является созерцательным и становится в истинном смысле практическим. А из этого вытекает, что философия, если только она не собирается порвать всякую связь с официально господствующим духом научности, должна также изменить свою сущность. Ей следует принять характер практический, стать оперативной и экспериментальной. И еще мы выяснили, какую огромную перемену влечет за собой подобная трансформация философии в двух понятиях, сыгравших величайшую роль в истории философствования, — в понятиях «реального» и «идеального» соответственно. Первое из них больше не является готовым и окончательным; оно становится понятием о том, что следует считать материалом для преобразования и рассматривать как препятствие либо средство для совершения некоторых особых, желаемых изменений. Идеальное и рациональное также перестают означать какой-то отдельный и ставший мир, непригодный к использованию в качестве рычага для преобразования мира реального, эмпирического, они перестают быть простым укрытием от эмпирических зол. Отныне они представляют собой интеллектуально проработанные возможности, имеющие отношение к данному миру, — возможности, которые надо использовать в качестве методов его преобразования и совершенствования.

Переход от созерцательного познания и философии к оперативным, действенным их видам вносит великие изменения в философию в целом. Этот переход вовсе не означает того, что достоинство философии пало с заоблачных высот на уровень грубого утилитаризма. Из него следует, что главной функцией философии является рационализация возможностей опыта, особенно коллективного человеческого опыта. Чтобы осознать масштаб этого изменения, надо представить себе, насколько мы далеки от его окончания. Несмотря на наличие изобретений, которые помогают человеку использовать энергию природы в его собственных целях, мы еще по-прежнему далеки от того, чтобы привычно считать познание методом деятельного контроля над природой и опытом. Мы скорее склонны воспринимать его подобно зрителю, рассматривающему законченную картину, чем подобно художнику, который эту картину творит. Поэтому у нас и возникают все те вопросы из области гносеологии, которые так хорошо знакомы любому студенту, специализирующемуся по философии, и которые сделали в особенности современную философию столь далекой от понимания повседневных задач человека, а также результатов и процессов науки. Ведь эти вопросы вытекают из допущения о чисто созерцательном характере мысли, с одной стороны, и чужеродности, отдаленности объекта наблюдения и комментирования — с другой. Это вопросы о том, как сознание и мир, субъект и объект, столь взаимно обособленные и независимые, могут каким-либо образом вступить в такие отношения друг с другом, чтобы истинное знание стало возможным. Если бы у нас выработалась привычка понимать знание как активное и оперативное, по аналогии с экспериментом, который руководствуется гипотезой, или с изобретением, которое следует представлению о какой-то возможности, то нам не казалось бы преувеличением, что это первым делом ведет философию к освобождению от всех гносеологических головоломок, усложняющих ее в наши дни. Дело в том, что все эти головоломки возникают из такой концепции отношений сознания и мира, субъекта и объекта в процессе познания, в соответствии с которой знать — это пользоваться лишь тем, что уже существует.

Современное философское мышление в столь значительной степени поглощено подобными шарадами гносеологии, а также спорами реалистов с идеалистами, феноменалистов с абсолютистами, что многие студенты и представить себе не могут, останется ли что-нибудь на долю философии, если лишить ее как метафизической задачи разграничения ноуменального и феноменального миров, так и гносеологической задачи объяснения того, каким образом изолированный субъект может знать независимый объект. Но разве избавление философии от этих традиционных проблем не позволит ей посвятить себя более плодотворной и более нужной цели? Не подвигнет ли это философию к тому, чтобы смело смотреть на главные социальные и нравственные недостатки и трудности, от которых страдает человечество, и сконцентрировать свое внимание на прояснении причин и точной сущности подобных зол, а также на выработке отчетливой идеи либо идеала, которые, вместо того чтобы отражать представления об ином мире или некой далекой и неосуществимой цели, будут использоваться в качестве метода понимания и излечения конкретных социальных недугов?

Эти положения сформулированы неопределенным, вопросительным образом. Но в первую очередь имейте в виду, что подобная концепция надлежащих задач философии, очищенной от пустой метафизики и праздной гносеологии, вполне соответствует происхождению философии, кратко описанному в течение первого часа. А во вторую очередь учитывайте и то, насколько глубоко нуждается современное общество, весь мир в более общих и основательных формах просвещенности и путеводных начал, по сравнению с теми, которыми он располагает сегодня. Я попытался показать, что радикальная перемена спекулятивной концепции знания на деятельную является неизбежным итогом того пути, по которому идут сегодня исследование и изобретение. Но, делая подобные заявления, необходимо также осознавать, или, скорее, оговаривать, что до сих пор изменения в основном затрагивали только более узкие стороны человеческой жизни. Науки создали новые методы производства. Физическая власть человека над природными энергиями возросла до неопределенных масштабов. Он установил свой контроль над источниками материального благополучия и процветания. С тем, что когда-то относилось к области чудес, отныне ежедневно справляются пар, уголь, электричество, ветер и человеческие усилия. Но едва ли найдется много людей, достаточно оптимистичных для того, чтобы считать, будто сколько-нибудь подобная власть установлена и над силами, определяющими социальное и нравственное благосостояние человека.

Где же тот моральный прогресс, который соответствовал бы нашим экономическим свершениям? Последние являются прямым результатом революции, произведенной в сфере физических наук. Но где же тогда соответствующие человеческие науки и умения? Дело не только в том, что усовершенствования метода познания до сих пор принадлежат исключительно сфере специальных и экономических вопросов, но и в том, что этот прогресс принес с собой новую серьезную нравственную сумятицу. Достаточно упомянуть последнюю войну, проблему капитала и труда, отношения экономических классов и тот факт, что современная наука, достигнув поразительных успехов в области лекарств и хирургии, одновременно создала и умножила возможности для болезней и ослабления организма. Данные соображения наводят на мысль о том, как плохо продумана наша политика, как незрело и примитивно наше образование, как пассивна и инертна наша мораль. Те причины, которые вызвали к жизни философию как попытку найти разумную замену слепому обыкновению и слепому импульсу в качестве руководящего начала в жизни и поведении, все еще в силе. Первая попытка философии не увенчалась успехом. Разве это не повод считать, что, вместо того чтобы лишать философию ее проблем и предмета, ее следует освободить от бремени стерильной метафизики и стерильной гносеологии, — только так перед ней откроется дорога к вопросам самого сложного и самого важного рода?

Позвольте мне особо выделить одну проблему, довольно прямо связанную с некоторыми положениями данной лекции. Уже подчеркивалось, что применение идеи созерцания было по-настоящему плодотворным не в науке, а в эстетической сфере. Трудно представить сколько-нибудь высокую ступень развития изящных искусств там, где нет любознательного и пылкого интереса к формам и движениям мира, интереса, совершенно не связанного с любыми соображениями о выгоде, для которой они могли бы служить. Поэтому мы не преувеличим, сказав, что всякий народ, достигший высокого эстетического развития, был народом, в среде которого процветало созерцательное отношение к окружающему, — таковы древние треки, древние индусы, христиане Средневековья. С другой стороны, научная позиция, реальным оправданием которой явился научный прогресс, как мы уже указывали, есть позиция практическая. Она трактует формы как маски скрытых процессов. Она заинтересована в изменении из желания знать, к чему оно приведет, что можно с ним делать, куда его можно применить. Взяв природу под контроль, эта позиция явила собой и нечто жесткое и агрессивное по отношению к природе, не благоприятствующей эстетическому наслаждению окружающим миром. Несомненно, что перед миром нет более существенного вопроса, чем вопрос о возможности и способе примирения позиций практической науки и созерцательного эстетического оценивания. В отсутствие первой человек будет игрушкой и жертвой природных сил, которыми он не сможет пользоваться и управлять. В отсутствие последнего человечество рискует превратиться в расу экономических чудовищ, неустанно предъявляющих требования природе и себе подобным, скучающих в часы досуга либо способных тратить его только на то, чтобы доказывать друг другу свое превосходство и предаваться чрезвычайно беспутным занятиям.

Подобно другим моральным вопросам, этот вопрос носит социальный и даже политический характер. Западные народы раньше восточных преуспели на поприще экспериментальной науки и применения ее для руководства природой. Мне кажется, не будет совершенно невероятным предположение о том, что в обычаях жизни последних воплотился их более созерцательный, эстетический и спекулятивно религиозный склад, в то время как в обычаях первых — более научный, индустриальный и практический. Это и другие различия, выросшие из него, составляют одно из препятствий для налаживания взаимного понимания и один из источников взаимного непонимания. Поэтому философия, которая делает серьезную попытку постичь эти симметричные склонности в их отношениях друг к другу и надлежащем равновесии, вряд ли потерпит фиаско в своем стремлении научить людей видеть обоюдную пользу в опыте тех и других народов и более эффективно взаимодействовать в решении задач плодотворной культуры.

Действительно, трудно поверить в то, что вопрос об отношении «реального» и «идеального» когда-либо мог считаться проблемой, принадлежащей исключительно сфере философии. Сам факт, что этот наиболее серьезный из всех человеческих вопросов оказался в ведении философии, просто лишний раз свидетельствует о том, к каким печальным последствиям приводит понимание знания и интеллекта как чего-то самодостаточного. Никогда «реальное» и «идеальное» не заявляли о себе с таким напором и шумом, как в настоящее время. И никогда в мировой истории они не были столь далеки друг от друга. Мировая война вершилась в чисто идеальных целях: ради человечности, справедливости и равной свободы для сильных и слабых. И велась она с использованием очень реальных плодов прикладной науки: детонирующей взрывчатки, самолетов-бомбардировщиков и изощренных механизмов блокады, разрушающих мир почти до руин, так что серьезные люди уже задумываются о том, насколько вечны те отборные ценности, которые мы вкладываем в понятие цивилизации. Теперь нас громко призывают к мирному решению споров, апеллируя к идеалам, будоражащим наиболее глубокие эмоции человека, но при этом питая самый реалистический интерес ко всем деталям экономической выгоды, которую принесут дальнейшие беспорядки и которая распределяется между людьми согласно их физической власти.

Неудивительно, что некоторые приходят к пониманию любого идеализма как не более чем дымовой завесы, за которой можно более результативно изыскивать материальную выгоду, и переходят в ряды материалистических интерпретаторов истории. «Реальность» в свою очередь рассматривается ими как физическая сила и как ощущение силы, пользы и удовольствия; всякая политика, принимающая в расчет иные факторы, если она не использует их в качестве элементов хитроумной пропаганды и для контроля за человеческими созданиями, которые чужды такой реалистической просвещенности, по их мнению, основана на иллюзии. Но зато все другие как один уверены в том, что, как реально продемонстрировала война, вступив на путь культивирования физических наук и применения плодов науки для совершенствования средств жизни, то есть производства и торговли, человечество сделало свой первый неправильный шаг. Они вот-вот начнут вздыхать о возврате тех дней, когда огромные массы людей умирали, как и рождались, подобно животным, но несколько избранных, несмотря на это, посвятили себя не науке и проблемам материально достойного и комфортного существования, а «идеальным» сущностям, сущностям духа.

Хотя самым очевидным образом из всего вышеизложенного, вероятно, следует вывод о бессилии и вредоносности любого и всякого идеала, который объявляется монолитным и абстрактным, то есть, подобно веши-в-себе, удаленным от частных, подробных существований, движущие возможности которых воплощаются в нем. Истинная мораль войны, по-видимому, заключается в усилении трагедии такого идеализма, которым является вера в духовный мир, существующий сам по себе и по собственным правилам, а также в драматичной необходимости самого реалистического изучения сил и последствий, которое велось бы в более точной и полной с научной точки зрения манере, чем исследования в рамках мнимо реальной Real-politik [3]. Ведь это так далеко от подлинного реализма и научности — бросать беглый взгляд, жертвовать будущим ради непосредственно актуального, игнорировать факты и силы неблагоприятного свойства и восхвалять устойчивые свойства всего, что отвечает сиюминутной потребности. Неправда, что бедственность нашего положения происходит от отсутствия идеалов; она вытекает из неправильных идеалов. А эти неверные идеалы в свою очередь коренятся в отсутствии в сфере социальных проблем такого методического, систематического, бесстрастного, критического, пытливого исследования «реального» и той рабочей атмосферы, которые мы в совокупности называем наукой и которые в пределах технической сферы позволили человеку обрести власть над физическими энергиями.

Скажем еще раз, что философия не может «решить» проблему отношений идеального и реального. Ведь это основополагающая проблема жизни. Но философия может, по крайней мере, ослабить бремя человечества, перед которым данная проблема стоит, посредством того, что освободит людей от ошибок, ранее только усугублявшихся самой философией, — это идеи о существовании условий, реально чуждых всякому движению к новому и различному, а также о существовании идеалов, духа и разума, независимых от возможностей материального и физического. Ведь до тех пор, пока человечество будет верно этому крайне обманчивому предубеждению, ему придется идти вперед ослепленным и закованным в цепи. Но философия, если она захочет, сможет поставить перед ним нечто более достойное, чем эта отрицательная задача. С философией человечеству может быть легче делать правильные шаги в его действиях; для этого она должна показать ему, что пытливый и цельный разум, предназначенный для наблюдения и понимания конкретных общественных событий и сил, способен строить такие идеалы, то есть цели, которые не являются ни иллюзиями, ни простыми чувственными компенсациями.