<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

Логика, как, собственно, и философия, подвержена занятным колебаниям из крайности в крайность. Она была возведена в ранг высшей и законодательной науки только для того, чтобы впоследствии скатиться на примитивный уровень блюстительницы такой формы суждений, как А есть А, и свестись к шпаргалкам схоластов о правилах силлогистики. Сперва она притязает на право устанавливать законы абсолютной структуры вселенной на том основании, что имеет дело с законами мышления, — они же суть законы, в соответствии с которыми Разум построил мир. Затем она ограничивается только претензией на законы правильного обоснования — правильного даже тогда, когда оно не приводит ни к чему фактически истинному, ни к чему-то фактически ложному. Современный объективный идеалист видит в ней адекватную замену древней онтологической метафизики; другие же трактуют ее как отрасль риторики, обучающую приемам аргументации. В течение какого-то времени в ней господствовало похожее на поверхностный компромисс равновесие, — когда логика формального доказательства, в Средневековье позаимствованная из учения Аристотеля, была дополнена индуктивной логикой открытий истины, позаимствованной Миллем из практики ученого люда. Но студенты, изучающие немецкую философию, математику и психологию, как бы ни были горячи их споры друг с другом, сообща ополчались против ортодоксальной логики как дедуктивного обоснования, так и индуктивного поиска.

Логическая теория представляет собой сферу хаоса. В отношении ее предмета, владений и цели особого согласия не достигнуто. Это не просто формальный или номинальный разброд, он отражается на трактовке любого вопроса. Возьмем такой элементарный пример, как природа суждения. Именем почтенного авторитета можно производить любые возможные перестановки в доктрине. Суждение занимает в логике центральное положение, но суждение — отнюдь не логическое явление, а личностное и психологическое. Если оно — логическое явление, то это первичная функция, от которой должны быть производными и понятие, и умозаключение; на самом же деле оно вытекает из них. Выделение в суждении субъекта и предиката считается необходимым, но оно абсолютно не имеет отношения к жизни; или можно сказать так, что, хотя в некоторых случаях их определяют, большого значения они все рано не имеют. Среди тех, кто придерживается мнения, будто субъектно-предикатные отношения существенны, одни полагают, что суждение есть анализ чего-то первичного по отношению к нему, а другие считают, что это синтез первичного в нечто новое. Некоторые полагают, что реальность всегда составляет предмет суждения, а иные — что понятие «реальности» никак не относится к логике. Из тех, кто отрицает то, что суждение есть отнесение предиката к субъекту, и считает его взаимоотношением элементов, одни полагают это отношение «внутренним», другие «внешним», а третьи считают, что оно то внутреннее, то внешнее.

Покуда логика не является вопросом сколько-нибудь практического значения, подобные противоречия в ней столь многочисленны, столь разнообразны и столь непримиримы, что воистину смехотворны. С тех пор как она становится делом практического характера, эти непоследовательности приходится принимать всерьез. Они указывают на некую глубинную причину интеллектуальных расхождений и неувязок. На самом деле современная логическая теория сама служит той почвой, на которой сходятся и фокусируются все философские разногласия и дискуссии. Так как же отразятся на логике изменения в традиционном понятии об отношении опыта и разума, реального и идеального?

В первую очередь они повлияют на саму природу логики. Если мысль или разум есть средство целенаправленной реконструкции опыта, то логика как понятие о процедуре мышления оказывается уже не чисто формальной. Она не ограничена законами формально-корректного размышления, не имеющего ничего общего с истиной о предмете. С другой стороны, у нее также нет связи с сокровенными мыслительными структурами вселенной, которая была бы присуща логике гегелевского типа; не связана она и с успешными подходами человеческого мышления к этой объективной мыслительной структуре в отличие от логики Лотце [1], Бозанкета [2] и других гносеологических логиков. Если мышление — это путь, способный придать уверенный характер целесообразной реорганизации опыта, то логика и есть проясненная и систематизированная формулировка процедур мышления, которая способна обеспечить желанной реконструкции более экономное и эффективное осуществление. На языке, более понятном учащимся, логика означает науку и искусство одновременно: науку — поскольку она обеспечивает нам системное и испытанное наглядное представление о пути, который реально проходит мысль; искусство — потому что она помогает нам на базе этого представления строить методы, при помощи которых мышление в дальнейшем сможет использовать преимущества действий, ведущих к успеху, и избегать действий, оканчивающихся неудачами.

Таков ответ на вопрос, является ли логика эмпирической или нормативной, психологической или регулятивной. Она всякая. В основе логики — четкая и бесперебойная подача эмпирического материала. Люди мыслили во все века. Они наблюдали, заключали и доказывали всевозможными способами, приходя к всевозможным результатам. Антропология, учение о происхождении мифа, легенды и культа, лингвистика и грамматика, риторика и формально-логическое построение — все это говорит нам о том, как люди мыслили и каковы были цели и следствия различных типов мышления. Психология, экспериментальная и патологическая, внесла немалый вклад в наше знание о том, как протекает и к чему приводит мышление. Хроника становления различных наук предоставляет нам особенно важные сведения о тех конкретных способах исследования и проверки, которые завели человека в тупик и которые, напротив, доказали свою эффективность. В рамках каждой из наук — от математики до истории — можно продемонстрировать типичные ложные методы и типичные действенные методы, примененные ко всем их специальным предметам. Таким образом, перед логической теорией всегда открыто большое, практически неисчерпаемое поле для эмпирического исследования.

Расхожее мнение о том, что опыт лишь показывает нам, как люди мыслили или мыслят, в то время как логика связана с нормами, то есть способами надлежащего мышления, является до смешного нелепым. Как свидетельствует опыт, некоторые виды мышления вообще никуда не ведут или, того хуже, ведут к систематической лжи и заблуждению. Другие ясным образом доказали на опыте свою способность вести к плодотворным и весомым открытиям. Исключительно в опыте разнообразные последствия разнообразных методов исследования и логического рассуждения характеризуются самым убедительным образом. Методично твердить о противоположности между эмпирическим описанием того, что есть, и нормативным понятием о том, как должно быть, — значит попросту отрицать самую удивительную особенность мышления, выявленную эмпирически, а именно — наглядность, с которой в нем обнаруживаются случаи поражения и успеха, иными словами, случаи плохого и хорошего мышления. Каждый, кто по достоинству оценит это явление эмпирической демонстрации, не станет сожалеть о том, что для создания регулятивного искусства данный материал недостаточен. Чем больше внимания мы уделим эмпирическим хроникам действительной мысли, тем более очевидной для нас станет взаимосвязь специфических черт мышления, от которых зависит его поражение либо успех. Из этого отношения причины и следствия, установленного опытным путем, и развиваются нормы и правила искусства мышления.

О математике часто говорят как о примере чисто нормативного мышления, зависимого от априорных канонов и сверхопытного материала. Но едва ли можно представить себе студента, который, не будучи чуждым исторического подхода к вопросам, тем не менее не пришел бы к выводу, что у математики такой же эмпирический статус, как у металлургии. Люди стали считать и измерять вещи, одновременно начав их плющить и обжигать. Основательно закрепляясь в народной речи, одно вело к другому. Некоторые способы счета оказались успешными, и не только в непосредственно практическом смысле, но и в том смысле, что они были интересными, привлекали внимание, побуждали к попыткам усовершенствовать их. Специалист по математической логике сегодня волен втолковывать нам, будто вся структура математики в одно мгновение родилась из мозга Зевса [3], а анатомией этого мозга была чистая логика. Но, как бы то ни было, сама данная структура является продуктом долгого исторического развития, на протяжении которого реализовывались разные виды опыта и одни люди продвигались в одном направлении, а другие — в другом; и одни попытки и процедуры вели к неопределенности, а другие — к триумфальной ясности и плодотворному развитию; эта структура есть продукт истории, в которой предмет и методы постоянно подвергались отбору и проработке, критерием которых была эмпирическая эффективность либо несостоятельность.

Структура пресловутой нормативной, априорной математики на самом деле представляет собой венец многовекового и многотрудного опыта. Металлург, заинтересованный в том, чтобы работать с золотом наиболее высокоразвитым способом, разумеется, не прибегнет ни к какому иному. Он тоже будет отбирать, шлифовать и упорядочивать способы действия, которые в прошлом уже доказали свою способность вести к максимальным достижениям. Логика имеет величайшее человеческое значение именно потому, что она вытекает из опыта и находит экспериментальное применение. При подобном подходе проблема логической теории оказывается не чем иным, как проблемой возможности развития и использования разумного метода в исследованиях, способствующих всесторонне продуманной реконструкции опыта. Поэтому, добавив, что поскольку подобная логика разрабатывалась в связи с математикой и физическими науками, то в вопросах нравственных и политических нам предстоит еще долгий поиск интеллектуальной методики, логики, мы просто в более конкретной форме выразим то же самое, о чем до сих пор говорили в общем.

Итак, приняв без возражений такую идею логики, перейдем к рассмотрению одной из главных ее черт. В первую очередь следует сказать, что сами истоки мышления обязывают логику к тому, чтобы служить методом разумного руководства опытом. Всему, что уже говорилось об опыте как сфере прежде всего поведения, сфере сенсорно-моторной, отвечает и тот факт, что мышление берет начало в особых конфликтных моментах опыта, порождающих замешательство и проблемы. В нормальном состоянии люди не мыслят, если им не надо справляться с проблемами, преодолевать какие-то трудности. Жизнь беспечная, удающаяся без особых усилий, была бы жизнью совершенно бездумной, и такой же была бы жизнь, в которой нам от рождения давалось бы всемогущество. Существа мыслящие — это существа, в жизни которых столько преград и ограничений, что череда собственных действий не служит им прямой дорогой к победному концу. Также люди не склонны думать, когда их действия в затруднительной ситуации диктуются им каким-то авторитетом. У военных бывает множество трудностей и стесняющих обстоятельств, но qua soldiers [4], как сказал бы Аристотель, они не имеют дурной славы созданий мыслящих. За них мыслит некто повыше рангом. То же самое в современных экономических условиях более чем верно и в отношении большинства трудящихся. Трудная ситуация вызывает к жизни мышление, только когда оно является необходимым и срочным выходом из нее, когда оно представляет собой единственный путь к решению. Что бы ни было епархией внешнего авторитета, самостоятельное мышление всегда вызывает у него подозрение и неприязнь.

Однако мышление — не единственный способ искать персональный выход из трудностей. Как мы уже убедились, мечты, помыслы, эмоциональные идеализации — это пути, которые избирают люди, когда они не хотят, чтобы их настигла волна неурядиц и конфликтов. Согласно современной психологии, многие системные заблуждения и психические нарушения, а возможно и истерия как таковая, зарождаются как механизмы обретения свободы от проблемных, конфликтных ситуаций. В свете подобного рода соображений более отчетливыми становятся те черты мышления, которые существенным образом характеризуют его как способ реакции на затруднение. Скорые «решения», о которых шла речь, не освобождают человека от конфликтов и проблем; они освобождают его только от ощущения их. Они прячут его сознание от этих проблем. Из-за того, что в действительности конфликт остается, а в мыслях он избегается, и возникают ментальные неполадки.

Поэтому первая отличительная характеристика мышления заключается в том, что оно исходит из фактов, является исследованием, быстрым и широким «охватом» реальности, наблюдением. Ничто не причинило большего вреда успешному ходу такого смелого начинания, как мышление (и логике, которая отражает и формулирует ход этого начинания), чем привычка считать наблюдение чем-то внешним и первичным по отношению к мышлению, а мышление — чем-то способным идти впереди и не включать в себя наблюдение новых фактов как неотъемлемую часть. Всякое приближение к такому «мышлению» на самом деле приближает нас к только что описанному способу ухода от реальности и самообману. Оно подменяет исследование тех черт ситуации, которые порождают проблему, эмоционально приемлемой и рационально согласованной цепью значений. Оно ведет к тому типу идеализма, который метко называют интеллектуальным сомнамбулизмом. Оно создает класс «мыслителей», далеких от практики и, стало быть, от того, чтобы испытывать собственные идеи на предмет их реальных последствий, — социально самонадеянный и безответственный класс. Таковы условия, при которых возникает трагическое разделение теории и практики и которые ведут к непомерному возвеличению теории в глазах одних и непомерному презрению к ней со стороны других людей. В этих условиях закрепляется понимание практики как сферы дремуче-звериного и безнадежно-рутинного именно потому, что мышлению и теории при этом отводится особая, благородная область. Идеалист, таким образом, присоединяется к материалисту — в его тайном замысле законсервировать современную жизнь в состоянии нищеты и несправедливости.

Изоляция мышления от контакта с фактами играет на руку такому способу наблюдения, который состоит в простом накоплении зримых фактов, старательно погружается только в детали, но никогда не исследует их значения и последствий, то есть является довольно безопасным занятием, поскольку в ходе его никогда не становится виден тот вклад, который могли бы внести обозреваемые факты в планы по изменению ситуации. Мышление, являющееся методом реконструкции опыта, напротив, основывается на наблюдении фактов как неотъемлемой ступени в определении проблем, выявлении трудностей, форсировании определенного — взамен простого безотчетно-интуитивного — понимания существа проблем и их средоточия. Наблюдение не бесцельно, не беспорядочно, не хаотично, а целенаправленно, специфично и ограничено характером исследуемой проблемы. Цель его состоит в таком прояснении хаотичной и запутанной ситуации, за которым могло бы последовать предложение разумных способов ее разрешения. Бывает, что человек науки наблюдает за чем-то без всякой цели, но это лишь потому, что он настолько обожает проблемы как источник и ведущую силу исследования, что старается откопать проблему даже там, где на первый взгляд никакого затруднения не оказывается; он, можно сказать, охотится за проблемой ради того удовольствия, которое испытает, когда справится с ней.

Поэтому особое и полное наблюдение за конкретными фактами всегда есть взаимодействие не только со смыслом проблемы или затруднения, но и с неким неясным смыслом последствий трудности, то есть того, что она несет в себе или означает для дальнейшего опыта. Это своего рода предвосхищение или прогноз того, что еще только будет происходить. Мы вполне обоснованно толкуем порой о неминуемых неприятностях, и, наблюдая знаки того, что представляют собой эти неприятности, мы одновременно предчувствуем, предсказываем, короче говоря, формируем понятие, идею о них, все четче осознаем, что они значат. Если неприятность не только неизбежна, но уже абсолютно актуальна, действительна, то мы пребываем в полнейшем унынии. Нам тогда не до размышлений, и мы отдаемся на волю депрессии. Проблемы, заставляющие думать, — это проблемы из числа нереализованных и становящихся, в данном случае то, что мы уже застаем существующим и что может использоваться только как знак, по которому мы вольны определять, что именно нам угрожает. В процессе осмысленного наблюдения мы в одно и то же время, скажем так, стремимся понимать и понимаем. Мы на страже того, что все еще только может случиться. Любопытство, исследование, узнавание поистине в равной степени направлены и на то, что уже произошло, и на то, что собирается произойти в свою очередь. Осмысленный интерес к первому связан с возможностью получить свидетельства, индикаторы, симптомы приближения второго. Наблюдение — это диагностика, а диагностика предполагает заинтересованность в предвидении и подготовке. Оно заранее мобилизует нашу способность реагирования, чтобы ничто не застигло нас врасплох.

То, чего еще нет в наличии, то, что только предвидится и может последовать из другого, наблюдению недоступно. Его статус — это не статус факта, чего-то данного, исходного, а статус значения, идеи. Если идеи не являются фантазиями, созданными эмоциональной памятью и помогающими нам бежать и прятаться от реальности, то они определенно служат предположениями о чем-то грядущем и возникают при рассмотрении обстоятельств развития ситуации. Кузнец следит за своим железом, его цветом и структурой, чтобы уловить в них признаки того состояния, в которое это железо готовится перейти; врач наблюдает пациента с целью выявить симптомы изменений его здоровья в каком-нибудь определенном направлении; внимание ученого постоянно приковано к лабораторным данным в надежде, что они дадут ему ключ к пониманию того, что будет происходить при определенных условиях. То обстоятельство, что наблюдение является не самоцелью, а поиском свидетельств и знаков, говорит о его тесной связи с заключением, или предупредительным прогнозом, — короче говоря, с идеей, мыслью или концепцией.

В более специальном контексте не мешало бы рассмотреть, как эта логическая сопряженность наблюдаемых фактов и прогностических идей или значений может повлиять на понимание традиционных философских проблем и загадок, включая проблему субъекта и предиката в суждении, объекта и субъекта в познании, «реального» и «идеального» в целом. Но в настоящий момент мы вынуждены ограничиться подчеркиванием того, что данное понятие о соотносительности происхождения и роли наблюдаемого факта и идеи-прогноза обязывает нас к кое-каким чрезвычайно значимым выводам, касающимся природы идей, значений, концепций и всего прочего, что используется в качестве понятия об исключительно психической функции. Являясь предположениями о чем-то, что может случиться или возникнуть, эти выводы, как мы убедились на примере идеалов вообще, служат основанием для нашей реакции на происходящее. Человеку, понимающему, что причина его проблемы есть автомобиль, несущийся прямо на него, сохранность уже не гарантирована; видимо, он слишком запоздал с этим наблюдением-прогнозом. Но если его предвидение-понимание рождается вовремя, то у него есть основание для того, чтобы что-нибудь предпринять и отвести угрозу катастрофы. Благодаря предвидению неотвратимого последствия он способен сделать нечто такое, что заставит ситуацию разрешиться каким-то иным образом. Всякое понимающее мышление ведет к возрастанию свободы действия, освобождению от власти случайного и фатального. «Мысль» заключает в себе предложение совсем иного типа реакции, нежели тот, который последовал бы в том случае, если осмысленное наблюдение не привело бы нас ни к какому выводу относительно будущего.

Таким образом, способ действия, модель реакции, направленные на достижение определенного результата, — то есть позволяющие кузнецу придать определенную форму расплавленному металлу, врачу — лечить пациента так, чтоб обеспечить его выздоровление, ученому-экспериментатору — делать выводы о том, что будет происходить во всех подобных ситуациях, — ввиду специфики обстоятельств, остаются пробными и неокончательными до тех пор, пока не будут проверены своими последствиями. Далее мы рассмотрим, каково значение данного факта для теории истины. А пока достаточно отметить, что понятия, теории, системы, вне зависимости от того, насколько хорошо они проработаны и внутренне согласованы, должны считаться не более чем гипотезами. В них следует видеть основания для действий, в ходе которых они будут опробованы, но отнюдь не нечто самодостаточное. Осознав справедливость данного положения, мы изгоним из нашего мира строгие догмы. Мы тем самым признаем, что понятия, теории и мыслительные системы всегда открыты развитию, которое стимулируется их применением. Мы тогда прочнее усвоим урок, состоящий в необходимости столь же неустанно быть готовыми к тому, чтобы увидеть приметы грядущих событий, на основании которых можно будет менять эти события, сколь и к возможности принять их такими, как есть. Понятия, теории, системы — это инструменты. Их ценность, как ценность любых инструментов, заключена не в них самих, а в их способности к работе, выявляемой в последствиях их применения.

Тем не менее исследование протекает свободно только в том случае, когда познавательный интерес настолько высоко развит, что он несет в себе и нечто стоящее для самого мышления, нечто вроде его собственного эстетического и морального интереса. Именно потому, что знание не замкнуто на самом себе и не окончательно, а имеет инструментальное значение для реконструкции обстоятельств, всегда есть опасность, что оно станет следовать неким неистинным целям или предубеждениям. Полноценная рефлексия в этом случае не нужна, ее приходится ограничивать. Обязанная увенчаться каким-то конкретным результатом, рефлексия не является бескорыстной. Одно дело утверждать, что всякое знание имеет цель, лежащую вне его пределов, а другое, совершенно противоположное — утверждать, что у познавательного акта есть особая цель, к достижению которой оно предназначено изначально. Гораздо менее верно, что из инструментальной природы мышления следует, будто оно дано нам для обретения каких-то частных, однобоких преимуществ, в которых мы якобы сердечно заинтересованы. Всякое ограничение в отношении цели мышления равнозначно ограничению самого мыслительного процесса. Это значит, что в такой ситуации оно не реализует всех своих возможностей развития и свободы, оказываясь стиснутым, сдерживаемым, контролируемым. Самому полноценному развитию познания способствует только такая ситуация, когда цель его определяется в процессе исследования и проверки.

Поэтому, если исследование не заинтересованно и беспристрастно, это вовсе не означает, что знание безответственно и замкнуто на самом себе. Это лишь означает, что у него нет никакой особенной цели, заранее заданной таким образом, чтобы отныне подспудно присутствовать в актах наблюдения, формирования понятий и прикладной деятельности. Исследование тем самым получает свободу. У него есть стимул затрагивать каждый факт, важный для выявления какой-либо проблемы или потребности, и следовать за каждым предположением, сулящим разгадку. Препятствия на пути свободного исследования настолько многочисленны и серьезны, что человечество впору поздравить с тем фактом, что этот процесс и сам способен становиться прекрасной и захватывающей целью, способен возбуждать спортивные инстинкты человека.

Ровно в той степени, в какой мышление больше не стеснено целями, закрепленными социальной нормой, возрастает общественное разделение труда. В жизни некоторых людей исследование становится доминирующим занятием. Однако данный факт только поверхностным образом подтверждает идею о том, что теория и знание — это цели-в-себе. Они, к слову сказать, являются целью-в-себе лишь для этих немногих людей. Но эти люди есть зеркало общественного разделения труда; и их специализацию можно принять всерьез только в том случае, если ничто не мешает им сотрудничать с людьми других профессий, если они чувствительны к проблемам других и делятся с ними своими результатами, способствуя более широкому их применению на практике. Когда подобные социальные связи между людьми, профессионально занимающимися познавательной деятельностью, предаются забвению, а классы становятся обособленными, исследование утрачивает всякие стимул и цель. Оно деградирует в бесплодную узкую специализацию — разновидность интеллектуального труда, осуществляемого социально невменяемыми людьми. Его мелочные достижения, накапливаясь, получают имя науки, после чего происходит заумная диалектическая разработка системы. Позднее данное занятие «рационализируют», горделиво называя его служением истине во несомненное ее благо. Но стоит науке вернуться на истинный путь, как все это сметается на обочину и забывается. Тотчас обнаруживается, что это была всего лишь забава тщеславных и безответственных личностей. Единственной гарантией беспристрастного, незаинтересованного исследования может служить социальная чуткость исследователя к потребностям и проблемам тех, кто с ним солидарен.

Поскольку инструментальная теория только способствует глубокой привлекательности непредвзятого и бескорыстного исследования, то в ней вопреки впечатлениям некоторых ее критиков большое значение придается аппарату дедукции. Ведь странно думать, что если кто-либо говорит, будто познавательная ценность концепций, определений, обобщений, классификаций, а также развертывания последовательных импликаций не сосредоточена в них самих, то тем самым он выражает невысокое мнение о дедуктивной функции или отрицает ее плодотворность и необходимость. Инструментальная теория только пытается указывать с известным тщанием, где именно можно обрести ценность, и предостерегает от поиска ценности в неверном месте. Она утверждает, что познание начинается со специфических наблюдений, которые помогают определить проблему, и кончается специфическими наблюдениями, которые проверяют гипотезу ее решения. Но тот факт, что идея, значение, подсказываемые первичным наблюдением и проверяемые конечным, сами по себе также требуют тщательного изучения и продолжительной разработки, эта теория отвергнет последним. Сказать, что локомотив есть звено, посредник между потребностью, возникшей в опыте, и ее удовлетворением, не значит принизить значение кропотливого и продуманного строительства локомотива или потребности во вспомогательных средствах и процессах, направленных на введение усовершенствований в его структуру. Скорее, надо было бы говорить, что поскольку локомотив — это среднее звено в опыте, а не первичное или конечное, то, сколько бы мы ни уделяли внимания его конструктивным усовершенствованиям, оно никогда не будет чрезмерным.

Такая дедуктивная наука, как математика, является примером совершенствования метода. Тот факт, что метод должен казаться заинтересованным в нем людям некой самодостаточной целью, не более удивителен, чем то, что для создания каждого инструмента нужен свой специфический труд. Редко одни и те же люди изобретают и совершенствуют инструмент, а потом применяют его. Между физическим инструментарием и интеллектуальным есть, конечно, одно разительное отличие. Разработка последнего существенно отстает от непосредственного, видимого применения. Художественный интерес к совершенствованию метода ради метода бывает очень силен — средства, характерные для какой-нибудь цивилизации, порой становятся образцами высокого искусства. Но с практической точки зрения это отличие свидетельствует о том, что преимущество, или инструментальный успех, — на стороне интеллектуального метода. Именно потому, что он формируется без какого-либо специального прикладного намерения, именно потому, что он является высоко генерализованным инструментом, ему свойственна гибкая приспособляемость к непредвиденным утилитарным целям. Им можно пользоваться, взаимодействуя с теми проблемами, которые никто не предусмотрел. Сознание заранее готовится к разного рода интеллектуальным неожиданностям, и всякий раз, как только возникает новая проблема, ему не приходится ждать, когда в его распоряжении окажется пригодный инструмент.

Выражаясь языком более точным, абстракция необходима в том случае, когда плоды одного опыта предполагается использовать в ходе другого. Всякий конкретный опыт уникален в своей тотальности; он один такой, неповторимый. Взятый в своей чистой конкретности, он не дает никаких инструкций, ни на что не проливает свет. То, что мы называем абстракцией, означает, что мы выделяем из опыта некоторую его фазу, имея в виду ту помощь, которую она может оказать в постижении чего-то иного. Взятая в отдельности, она представляет собой просто рваный фрагмент, убогую замену живого целого, из которого извлечена. Но с телеологической либо практической точки зрения она отражает тот единственный способ, которым один опыт становится сколько-нибудь ценен для другого, — единственный способ, который обеспечивает опыту хоть какую-то поучительность. При абстрагировании, называемом нами ложным или порочным, функция обособленного фрагмента предается забвению и отменяется, и фрагмент поэтому признается как нечто самодостаточное, нечто высшего порядка по сравнению с путаной и бессистемной сферой конкретного, из которой он вырван. С точки зрения функции, а не структуры и статики абстракция означает, что мы высвободили нечто из одного опыта для перевода в другой. Абстракция есть освобождение. Чем теоретичней, абстрактней абстракция или чем более далека она от всего того, что мы переживаем в конкретности, тем она более пригодна для нашего взаимодействия с любой из всех бесчисленно разнообразных вещей, которые могут явиться нам в следующее мгновение. Древние математика и физика были гораздо ближе к гуще конкретного опыта, чем современные. Именно по этой причине они были менее способны обеспечить какое-либо понимание таких конкретных реалий, которые представали перед исследователями в новой и неожиданной форме, и соответствующий контроль над ними.

Абстракцию и обобщение всегда принимали за родственные понятия. Можно сказать, что это отрицательные и положительные аспекты одной и той же функции. Абстракция предоставляет свободу какому-то фактору для того, чтобы потом его можно было использовать. Обобщение есть собственно использование. Оно переносит этот фактор и расширяет его значение. Оно всегда есть в некотором роде прыжок в темноте. Оно — авантюра. Нельзя заранее быть уверенным в том, что нечто извлеченное из одного конкретного опыта плодотворно распространится и на другой особый случай. Поскольку эти случаи индивидуальны и конкретны, они не могут не быть различными. Наблюдая за конкретной птицей, выделяют ее способность летать. Затем переносят эту абстракцию на летучую мышь и полагают, что в результате наложения подобного свойства птицы у мыши обнаружатся и другие птичьи особенности. Данный тривиальный пример позволяет выявить сущность обобщения, а также свидетельствует о рискованности его процедуры. Обобщение переносит, распространяет, налагает результат какого-то предыдущего опыта на восприятие и толкование нового опыта. Дедуктивные процессы определяют, ограничивают, уточняют и упорядочивают понятия, под эгидой которых осуществляется это обогащающее и направляющее действие, но при всем своем совершенстве они не могут гарантировать ожидаемого результата.

Прагматическая ценность организации столь заметно усиливается в условиях современной жизни, что вы вряд ли сочтете необходимым задерживать свое внимание на инструментальном значении классификации и систематизации. Когда наличие фиксированных типов качества перестало быть высшим объектом знания, классификацию принялись часто толковать — особенно это касается эмпирической школы — как исключительно логический инструмент. Для запоминания и сообщения было удобно пользоваться словами, в которых суммируется множество частностей. Предполагалось, что классы существуют только в сфере речи. Позднее идеи были признаны своего рода tertium quid [5] между вещами и словами. Классам позволили существовать только в сознании как чисто психическим сущностям. В этом отчетливо проявился критический характер эмпиризма. Приписывать классам какую-либо объективность значило то же самое, что поощрять веру в вечные формы существования и оккультные сущности, а также крепить ряды упадочной и несносной науки, — точка зрения, отличным примером которой служит философия Локка [6]. Общие идеи полезны для экономии усилий, так как они позволяют увязать весь наш частный опыт в более простую и невесомую поклажу и облегчают нам идентификацию новых данных наблюдения.

До этого момента номинализм и концептуализм — теория, согласно которой виды существуют только в словах либо в идеях, — находились на верном пути. Он подчеркивал телеологический характер систем и классификаций, то, что они существуют ради экономии и эффективности в достижении целей. Но эта истина была извращена до ложного мнения, потому что активная, или деятельная, сторона опыта данной теорией игнорировалась.

У конкретных вещей есть свой образ действия — у них столько образов действия, сколько способов взаимодействия с другими вещами. Одна и та же вещь в присутствии каких-то других вещей бесчувственна, неотзывчива, инертна; в отношении иных вещей она напряжена, нетерпелива и агрессивна; в третьем случае она податлива, покорна. И такие отличные способы поведения, несмотря на все их бесконечное разнообразие, мы в свою очередь можем объединить в классы с учетом их общего отношения к нашей цели. Ни один здравомыслящий человек не пытается делать все сразу. У него есть определенные главные интересы и ведущие цели, ради которых он последовательно и эффективно выстраивает свое поведение. Иметь цель — значит ограничивать, выбирать, сосредоточивать, группировать. Подобным образом воздвигается базис для отбора и организации вещей в соответствии с тем, как их образы действия влияют на продвижение к цели. Вишневые деревья, с точки зрения деревообработчиков, агрономов, художников, ученых и просто каких-нибудь затейников, составят различные группы. Для выполнения различных задач важны различные образы действия и реакции со стороны деревьев. Все классификации могут быть равно законны, если иметь в виду разнообразие целей.

Тем не менее поистине объективный стандарт пригодности всех специальных классификаций существует. Одна классификация помогает столяру достичь своей цели, а другая может в то же самое время мешать ему. Одна классификация будет способствовать тому, чтобы ботаник плодотворно исполнил свою исследовательскую работу, а другая станет тормозить его и запутывать. Поэтому телеологическая теория классификации не обязывает нас считать классы чисто вербальными или чисто ментальными образованиями. Организация в любом виде ремесла, включая ремесло научное, точно так же не просто номинальна или идеальна, как в сфере торговли или железных дорог. Необходимость достичь некоторой цели определяет объективные критерии организации. Вещи должны быть отсортированы и упорядочены таким образом, чтобы их объединение обеспечило успешные шаги к целям. Удобство, экономия и эффективность суть основы классификации, но данные факторы не сводятся к элементам вербального общения людей и не просто присутствуют в сознании; они касаются объективного действия и должны иметь силу в окружающем мире.

В то же время классификация не является простой копией или дубликатом какого-то законченного и предопределенного порядка, уже имеющегося в природе. Это, скорее, боекомплект для броска в будущее и неизвестное. Ради успеха данного предприятия детали прошлых познаний, голые сведения должны сузиться до значений, и чем малочисленнее, проще и подробнее будут эти значения, тем лучше. Они должны иметь достаточно широкий охват, позволяя тем самым исследованию справляться с любым явлением, даже самым неожиданным. Они должны быть организованы таким образом, чтобы не пересекаться друг с другом, иначе в применении к новым данностям они будут смешиваться и вести исследователя в тупик. Чтобы наш путь во взаимодействии с огромным разнообразием обнаруживаемых явлений мог быть легким и экономным, мы должны иметь возможность быстро и четко менять одно средство атаки на них на другое. Иными словами, наши различные типы и классы сами должны быть сведены в последовательные группы с возрастающей специализацией. Должны быть не просто улицы, а карта улиц, призванная облегчить переход с одной улицы на другую. Классификация преобразует стихийный путь напролом, познанный кем-то на собственном опыте, в хорошо организованную систему дорог, облегчающую перемещение и сообщение в ходе исследования. Как только люди начнут заглядывать в будущее и заранее готовить себя к эффективной и успешной встрече с ним, дедуктивные операции и их последствия станут еще более важными. Каждое практическое мероприятие связано с созданием каких-нибудь благ, и здесь особенно дорого все, что снижает затраты материала и обеспечивает экономию и эффективность производства.

У нас осталось совсем мало времени на то, чтобы поговорить о воззрениях на природу истины, связанных с экспериментальным и функциональным типами логики. Но сожалеть здесь не о чем, так как эти воззрения целиком и полностью являются следствием из понимания природы мышления и идей. Если эта природа понимается правильно, то концепция истины естественным образом складывается сама. Если это понимание неверно, то и всякая попытка представить теорию истины будет обречена на то, чтобы не иметь никакого толка, а сама теория истины — чтобы казаться надуманной и абсурдной. Если идеи, значения, концепции, понятия, теории, системы служат инструментами активного переустройства заданной внешней среды, устранения какой-то специфической проблемы или замешательства, то их тестом на прочность и ценность является завершение этой работы. Если они успешно справляются с данной задачей, то они надежны, значимы, весомы, пригодны, верны. Если они не помогают развеять заблуждение, избавиться от дефектов, если они только усугубляют путаницу, неопределенность и проблему в тот момент, когда мы пытаемся ее разрешить, то они оказываются ложными. Подтверждение, подкрепление, удостоверение заключены в работе, в последствиях. Судят не по словам, а по делам. По плодам их да узнаем их. То, что нас верно ведет, и является истинным — именно доказанная способность вести таким образом есть значение истины. Наречие «верно», «истинно» является более фундаментальным, чем прилагательное «истинный» или существительное «истина». Наречие отражает путь, способ действия. Поэтому идея или концепция есть призыв, или предписание, или план действовать определенным образом как способ добиться прояснения специфической ситуации. Когда мы действуем согласно призыву, претензии или плану, они направляют нас истинно либо неистинно; они ведут нас к нашей цели или уводят в сторону от нее. В их активной, динамичной функции состоит все их значение, а в качестве стимулируемой ими деятельности заключена вся их истинность либо ложность. Гипотеза, которая работает, есть истинная гипотеза; истина же есть абстрактное имя, применимое к набору случаев, реальных, предвидимых и желательных, и получающее подтверждение в их действии и последствиях.

Ценность данной концепции истины столь всецело зависит от правильности первичной точки зрения на мышление, что более целесообразно рассмотреть, почему ее воспринимают как оскорбление, чем объяснить ее внутреннюю логику. Частичным объяснением того, почему данную концепцию нашли настолько неприемлемой, без сомнения, служит ее новизна и кое-какие упущения в ее постановке. Например, слишком часто, когда истину приравнивали к удовлетворению, то имели в виду только эмоциональное удовлетворение, личный комфорт, соответствие исключительно частной потребности, в то время как удовлетворение, о котором следовало бы вести речь, означает удовлетворение требований и условий проблемы, порождающей идею, цель и метод действия. Сюда входят условия всеобщие и объективные. Удовлетворение не есть диктат чьей-то прихоти или личных особенностей. Когда же истине отказывают в родстве с полезностью, то под полезностью часто подразумевают нечто важное для чисто личных целей, некую выгоду, в которой сердечно заинтересован отдельный индивидуум. Концепция истины, в которой истина является инструментом для утоления частных амбиций и жажды величия, до того отвратительна, что странно, как это критики вообще приписывают подобные представления людям вменяемым. На самом деле под истиной как полезностью имеется в виду услуга идеи либо теории, состоящая именно в таком их вкладе в реорганизацию опыта, способность к которому и была в них заявлена. Полезность большой дороги не измеряется степенью того, насколько она подходит разбойнику. Она измеряется тем, насколько дорога действительно служит в качестве дороги, как средство для простых и эффективных перевозок и сообщений. То же самое можно сказать и о пригодности идеи или гипотезы как мере истины.

Отвлекаясь от таких довольно поверхностных ложных истолкований, мы обнаруживаем основное, как я полагаю, препятствие к восприятию данного представления об истине, заключенное в наследстве классической традиции, которое уже слишком прочно внедрилось в человеческое сознание. Совершенно сообразно тому, как существование было разделено на две сферы — высшую сферу безупречного бытия и низшую сферу видимой, феноменальной, неполноценной реальности, — истина и ложность тоже стали рассматриваться как неизменные, законченные, статичные свойства собственно вещей. Верховная реальность есть подлинное бытие, низшая и несовершенная реальность есть ложное бытие. Последнее выдвигает необоснованные претензии на статус более высокой реальности. Оно обманчиво, вероломно и по самой природе своей не достойно доверия и надежды. Верования якобы ложны не потому, что сбивают нас с толку; сами по себе они не есть ошибочные способы мышления. Они ложны потому, что допускают существование ложных сущностей и адресуются им. Другие же представления истинны именно оттого, что имеют дело как раз с истинным бытием — с полной и абсолютной реальностью. Такое представление заложено в подсознании любого, кто хотя бы косвенно усвоил античную и средневековую традицию. Прагматическая концепция истины бросает радикальный вызов подобным взглядам, и невозможность примирения или компромисса, я думаю, и служит причиной шока, произведенного новой теорией.

Эта противоположность, однако, в равной степени сообщает важность новой теории и вызывает бессознательное нежелание ее принимать. Итогом старой концепции практически явилось отождествление истины с авторитетной догмой. Общество, которое превыше всего боготворит порядок и находит всякий рост травматичным, а изменение вредоносным, непременно озаботится поиском фиксированного свода верховных истин, на который оно могло бы положиться. Оно обращается в прошлое, к чему-то уже существующему в надежде обрести источник истины и ее поддержку. За подкреплением оно откатывается назад, к предшествующему, первичному, изначальному, априорному. Мышление, обращенное вперед, к возможному, к последствиям, создает затруднения и тревогу. Оно губительно для ощущения покоя, сопутствующего идеям о неизменной, уже существующей истине. Оно налагает на нас тяжелое бремя обязанности уделять все силы поиску, неослабным наблюдениям, скрупулезным разработкам гипотез и тщательной их проверке. В вопросах физических люди хоть и не сразу, но привыкли к тому, что истинность всех верований этой сферы равнозначна их подтвержденности. Но они по-прежнему не решаются признать последствия данного тождества и вывести из него определение истины. Ведь, хотя все уже номинально согласны с тем фактом, что определения скорее должны вытекать из конкретных и особых случаев, чем браться из воздуха и затем применяться к особенному, у людей тем не менее странным образом не наблюдается склонности действовать по тому же принципу в определении истины. Расширение этого согласия и признание того, что истинный означает проверенный и ничего более, возлагает на людей обязанность отказаться от политических и моральных догм и подвергнуть свои самые любимые предрассудки испытанию последствиями. Подобные перемены включают в себя колоссальные изменения в статусе авторитета и методах принятия решений в обществе. Некоторые из них, как и первые плоды новой логики, мы рассмотрим в следующих лекциях.