<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

В целом влияние изменений в методах научного мышления на нравственные идеи очевидно. Блага, цели становятся многообразными. Правила смягчаются до принципов, а принципы превращаются в способы понимания. У древних греков этическая теория началась с попытки найти регулятор образа поведения, так как последнее должно не просто основываться на обычае, а иметь разумные базис и цель. Но к разуму как заменителю обычая перешло и обязательство такового, состоящее в том, чтобы обеспечивать человеку столь же незыблемые объекты и законы. С тех пор этическая теория всегда пребывала в своеобразной гипнотической одержимости понятием о том, что ее задача состоит в открытии неких конечных целей или благ либо некоего абсолютного и верховного закона. Это общий элемент всего разнообразия подобных теорий. Одни полагали, что такой целью является верность или повиновение высшей силе либо авторитету, и в чем только они ни видели выражения этого высшего принципа: то в Божественной воле, то в воле светского властителя, то в поддержке институтов, воплощающих цели высочайших инстанций, то в разумном понимании долга. В этом теориям позволялось разниться друг от друга, поскольку был один пункт, в котором они абсолютно сходились: это положение о том, что источник закона един и абсолютен. Другие утверждали, что нельзя сводить мораль к покорности законодательной силе и что ее следует искать в сфере целей, являющихся благими. Кто-то усматривал нравственное благо в самореализации, кто-то — в святости, кто-то — в счастье, кто-то — в полнейшей из возможных совокупности удовольствий. Но все эти школы тоже верили в то, что есть благо единственное, неизменное и окончательное. Их взаимные разногласия были возможны только благодаря этому общему для всех основанию.

Тогда возникает вопрос: может быть, чтобы найти выход из данной неопределенности и противоречий, нам следует вернуться к самим корням проблемы и поставить под сомнение этот общий для всех школ элемент? Не является ли вера в единственное, конечное и абсолютное (что бы под ним ни понималось — благо или всесильный закон) интеллектуальным продуктом той феодальной организации, которая уже изживает себя исторически, а также того представления о связном, упорядоченном космосе, где покой превыше движения, которое и вовсе исчезло из естественных наук? Мы не раз высказывали предположение, согласно которому своей нынешней ограниченностью интеллектуальная реконструкция обязана тому факту, что ее задачи еще не прилагались всерьез к сфере нравственных и общественных дисциплин. Так, может быть, ее дальнейшие приложения требуют от нас именно того, чтобы мы поспешили поверить в многообразие изменчивости, движения, индивидуализированных целей и благ, а также в то, что принципы, критерии, законы суть интеллектуальные инструменты, необходимые для анализа индивидуальных, уникальных ситуаций?

Безапелляционное заявление о том, что всякая моральная ситуация есть уникальная ситуация, которой соответствует определенное незаменимое благо, на первый взгляд может показаться не просто безапелляционным, но и абсурдным. Ведь, как учит общепринятая традиция, именно ввиду нерегулярности специфических случаев и возникает потребность во власти универсалий над поведением; и суть добродетельного нрава заключается в готовности подвергнуть всякий особенный случай суду с точки зрения неизменного принципа. А из этого вытекает, что, напротив, постановка всеобщей цели или закона в зависимость от конкретной ситуации ведет к полнейшей путанице и беспредельной распущенности. Давайте, однако, последуем прагматическому правилу и, чтобы выявить значение этой идеи, подумаем о ее последствиях. Как мы с удивлением обнаружим, первостепенная значимость уникального и нравственно абсолютного характера конкретной ситуации состоит в том, что вся тяжесть и бремя нравственности в ней ложатся на интеллект. Ответственность при этом никак не страдает; напротив, нам становится яснее, в чем она состоит. Нравственная ситуация — это ситуация, в которой суждение и выбор должны предварять прямое действие. Практическое значение ситуации, или, что то же самое, действие, требуемое для ее разрешения, не является самоочевидным. Его необходимо искать. Есть конфликтующие желания, есть альтернативные и несомненные виды блага. Все, что здесь требуется, — это избрать надлежащий способ действия, надлежащее благо. Итак, предмет исследования уточняется: надо детально обозреть, как построена ситуация; проанализировать ее разнообразные факторы; прояснить, что именно является невразумительным; не доверять тому, что более всего бросается в глаза и отвлекает внимание; рассмотреть последствия самых различных способов действия, которые только приходят в голову; считать достигнутое решение гипотетическим или пробным до тех пор, пока предвидимые или предполагаемые последствия, из-за которых оно было принято, не совпадут с последствиями актуальными. Такое исследование и есть разумное понимание. Наши моральные поражения восходят к известным слабостям наших характеров, к некоторому недостатку сочувствия, к известной односторонности пристрастий, которым мы обязаны неосторожностью либо ошибочностью своих суждений по каждому конкретному случаю. Сопереживание всем сердцем, проницательная чувствительность, принципиальность по отношению к тому, с чем мы не согласны, уравновешенность интересов, позволяющая нам осмысленно действовать при анализе и решении, — вот черты воистину нравственные, вот добродетели и моральные совершенства.

Стоит еще раз отметить, что основополагающим моментом здесь в конечном счете является все то же самое, что мы уже прояснили на примере физического исследования. Там нам тоже слишком долго казалось, что добиться рациональной обоснованности и наглядности знания мы сумеем только в том случае, если начнем с универсальных понятий и подведем под них все особые ситуации. Люди, впервые применившие те методы исследования, которые сегодня уже повсеместно признаны, в свое время были совершенно чистосердечно объявлены ниспровергателями истин и врагами науки. И если в конце концов они выиграли, то это лишь потому, что, как уже было подчеркнуто, метод универсалий поддерживал предрассудки и санкционированные идеи, получившие распространение независимо от степени доказательности, в то время как перенос изначальных и конечных акцентов на индивидуальные случаи послужил стимулом для кропотливого исследования фактов и испытания принципов. В итоге потерю вечных истин более чем сполна компенсировал прирост обыденных фактов. Утрата системы высших и неизменных дефиниций и видов также с лихвой была восполнена растущей системой гипотез и законов, применяемых для классификации фактов. Так что в конце концов мы ратуем лишь за укоренение в сфере моральной рефлексии той же логики, которая уже доказала свою способность строго, веско и плодотворно облекать в суждения физические феномены. Причины наших забот все те же. Старый метод, несмотря на всю его связь с номинальным и эстетическим культом разума, расхолодил и изнежил разум, поскольку препятствовал проведению скрупулезного и настойчивого исследования.

Скажем более определенно: как только бременем нравственной жизни становится не обязанность следовать правилам или стремиться к незыблемым целям, а необходимость выявлять болезни, требующие конкретного лечения в каждом конкретном случае, и создавать планы и методы взаимодействия с ними, то исчезают причины, из-за которых нравственная теория столь долго оставалась не более чем предметом дискуссий и оберегалась от плодотворных контактов с практической надобностью. Теория незыблемых целей неотвратимо заводит мышление в болото споров, которые невозможно уладить. Если есть только одна summum bonum [1], одна верховная цель, то что она собой представляет? Для рассмотрения этой проблемы нам придется погрузиться в гущу противоречий, столь же актуальных сегодня, как и две тысячи лет назад. Предположим, мы заняли на первый взгляд более эмпирические позиции и говорим, что если нет единственной цели, то нет и множества специфических ситуаций, каждая из которых требует улучшения; но есть некоторое количество таких естественных благ, как здоровье, богатство, честь или доброе имя, дружба, эстетическое наслаждение, познание, и нравственные блага вроде справедливости, воздержанности и великодушия. Что или кто тогда будет судить, какой путь является верным в том случае, если эти цели конфликтуют друг с другом, что они и делают сплошь и рядом? Стоит ли нам искать прибежища в методе, который однажды уже испортил репутацию всему делу этики, — в казуистике? [2] Или надо обратиться за помощью к методу, который Бентам [3] подобающе назвал «методом ipse dixit» [4], — произвольной склонности той или иной личности к той или иной цели? Или нам следует потрудиться над тем, чтобы расставить их все по степеням — от наивысшего блага к наименее драгоценному? Итак, мы снова оказываемся в гуще непримиримых споров без всяких намеков на выход из этого положения.

А между тем специфические дилеммы морали, требующие помощи разума, так и остаются непроясненными. Мы не можем желать или обретать здоровье, богатство, ученость, справедливость или доброту вообще. Действие всегда особо, конкретно, индивидуально, уникально. Следовательно, и суждения для надлежащих действий должны быть такими же специфичными. Сказать, что человек ищет здоровья или справедливости, — значит сказать, что он просто хочет жить здраво или справедливо. Это понятия признанные, как «истинно», «верно». Они видоизменяют действия в каждом конкретном случае. Каким образом можно жить здраво или справедливо — это вопрос, который каждый человек понимает по-своему. Все зависит от его прошлого опыта, его возможностей, от свойственных его темпераменту или приобретенных слабостей и способностей. Быть здоровым стремится не человек вообще, а конкретный человек, страдающий от конкретной немощи, и поэтому здоровье для него не может значить в точности то же самое, что для любого другого смертного существа. Жизнь в здравии не есть то, что достигается как самоцель, вне связи с иными сторонами жизни. Человеку нужно быть здоровым в своей жизни, а не отдельно от нее, а что означает жизнь как не совокупность его целей и деятельности? Человек, стремящийся к здоровью как особой цели, становится мнительным типом, либо фанатиком, либо машиной для выполнения упражнений, либо атлетом, столь сосредоточенным на развитии тела, что от его усилий страдает сердце. Если стремление реализовать так называемую цель не умеряет и не окрашивает все другие виды деятельности человека, жизнь его распадается на лоскуты и фрагменты. Определенные деяния и сроки посвящаются приобретению здоровья, другие — углублению в религию, третьи — получению знаний, исполнению обязанностей добропорядочного гражданина, общению с высоким искусством и так далее. Такова единственно логичная альтернатива тому, чтобы подчинить все цели осуществлению какой-нибудь одной, — альтернатива фанатизму. Сегодня подобный принцип не в моде, но кто знает, в какой мере наша несконцентрированность, расточительность в жизни, ее тягостная и мучительная неумолимость являются следствием подобной человеческой неспособности осознать, что у каждой ситуации есть своя уникальная цель и что вся личность должна быть связана с ней без остатка? Итак, воистину несомненно, что, стремясь к здоровью, человек просто хочет жить здраво, и этот результат так влияет на всю остальную деятельность в его жизни, что здоровье никак нельзя выделить из нее и считать отдельным и независимым благом.

Тем не менее общие понятия здоровья, недуга, справедливости, художественной культуры чрезвычайно важны, однако не потому, что тот или иной случай мы можем исчерпывающе отнести к одной такой рубрике, отказывая ему в чертах специфических, а потому, что наука обобщений позволяет человеку — и врачу, и художнику, и гражданину — ставить необходимые вопросы, делать необходимые исследования и помогает ему понять значение того, что он видит. Именно от той степени, в какой врач в своей деятельности подобен художнику, зависит, насколько полно он использует свою науку, какой бы пространной или точной она ни была, для того, чтобы определиться с инструментами исследования, подходящими к индивидуальному случаю, а также с методами прогноза того, каким методом в свою очередь следует справиться с ним. Сколь бы ни были велики его познания, но ровно в той мере, в какой он строго подводит определенный случай под некую классификацию болезней и некую общую схему лечения, он опускается на уровень простого мастерового. Его интеллект, его действия становятся жесткими, догматичными, а должны были бы быть гибкими и свободными.

Нравственные блата и цели существуют только там, где необходимо что-нибудь сделать. Сам факт, что следует что-то делать, доказывает наличие каких-то упущений, зол в наличной ситуации. Данная болезнь есть просто данная специфическая болезнь и ни в коем случае не точная копия чего-то еще. Поэтому благо ситуации следует искать, предполагать и достигать, исходя из точно известного недостатка и той проблемы, которую надо решить. Никаким мыслимым способом это благо не может быть привнесено в ситуацию откуда-либо еще. Правда, для того чтобы сравнивать разные случаи, собирать вместе те недуги, от которых страдает человечество, и объединять соответствующие блага в классы, требуется некоторая мудрость. Здоровье, богатство, прилежание, сдержанность, дружелюбие, обходительность, ученость, эстетические способности, инициатива, смелость, терпение, предприимчивость, скрупулезность и множество иных обобщенных ценностей являются общепризнанными благами. Но ценность всякой систематизации носит интеллектуальный или аналитический характер. Классификации предполагают, что при изучении отдельного случая следует ждать каких-то определенных черт; они предопределяют методы действия, которые необходимо испробовать для устранения возможных причин зла. Они суть орудия интуиции; их ценность состоит в обеспечении особого ответа на особую ситуацию.

Мораль — это не каталог мер или свод правил, которым надо следовать так же, как инструкциям аптекаря или кулинарным рецептам. Потребность в морали есть потребность в специфических методах исследования и приспособления к ситуации. Речь идет о методах исследования, позволяющих определить локализацию трудностей и зол; о методах приспособления, позволяющих строить планы, которые в качестве рабочих гипотез будут использованы для их разрешения. Прагматическое значение логики индивидуальных ситуаций, у каждой из которых свои неповторимые благо и принцип, заключается в переключении интересов теории, озабоченной общими понятиями, на проблему выработки действенных методов исследования.

Особо следует сказать о двух этических эффектах величайшего значения. Вера в неизменные ценности привела к разделению целей на имманентные и инструментальные — на те, подлинная ценность которых заключена в них самих, и те, которые важны лишь как средства, ведущие к имманентным целям. Немудрено, что проведение такого различия нередко принимается за само начало мудрости, нравственной проницательности. Это различие кажется интересным и вполне безобидным с точки зрения диалектики. Но его воплощение на практике имеет поистине трагические последствия. В прошлом оно служило источником и оправданием жесткого и решительного разграничения идеальных благ, с одной стороны, и материальных — с другой. В настоящее же время деятели, считающие себя либералами, понимают внутреннее благо скорее как по сути своей эстетическое, нежели как исключительный объект религиозной веры либо интеллектуального созерцания. Но последствия здесь те же. Так называемые внутренние блага, будь они религиозные либо эстетические, совершенно расходятся с теми интересами повседневного существования, которые в силу своего постоянства и актуальности составляют предмет основных забот огромной людской массы. Аристотель использовал это деление для обоснования своего тезиса о том, что рабы и работники, несмотря на их необходимость для государства, для общего блага, не являются составляющими последнего [5]. То, чему отводится всего лишь инструментальная роль, должно походить на изнурительный труд; оно не способно снискать интеллектуальное, художественное либо нравственное внимание и уважение. Все, в чем усматривают недостаток внутренней ценности, оказывается и вовсе нестоящим. Поэтому люди с «идеальными» интересами в основном избрали путь отказа и уклонения от «низменных» целей. От их актуальности и давления они загородились щитом из любезных им условностей либо отвели им место в жизни низшего класса смертных, чтобы немногим свободным было легче достичь тех благ, которые реально или внутренне чего-нибудь стоят. В результате этого разрыва, совершенного во имя возвышенных целей, на долю основной массы человечества, и особенно людей энергичных, «практических», остались одни простейшие виды деятельности.

Вряд ли кому-то под силу измерить, до какой степени невыносимый материализм и звериный характер нашей экономической жизни обязаны тому факту, что экономические цели считаются всего лишь инструментальными. Если мы признаем, что в своей области они имманентны и абсолютны, как и любые другие цели, то окажется, что у нас есть прекрасная возможность идеализировать их, и если мы хотим видеть в жизни какой-нибудь смысл, то нам следует все-таки приписать им эту идеальную и внутренне присущую ценность. Эстетические, религиозные и иные «идеальные» цели сегодня худосочны и бессодержательны либо пусты и праздны в своей обособленности от «инструментальных» или экономических целей. Только в неразрывной связи с последними они могут быть вплетены в ткань повседневной жизни и стать значительнее и глубже. Не стоит закрывать глаза на то, что ценности, просто провозглашенные абсолютными и не служащие в свою очередь средствами для обогащения остальных сфер жизни, тщетны и безответственны. Но сегодня доктрина о «высших» целях еще обеспечивает помощь, удобство и поддержку всякому социально изолированному и социально безответственному ученому, специалисту, эстету и теологу. Она укрывает от взглядов других и от него самого суетливый и безответственный характер его притязаний. Эти притязания морально ущербны, но она дает людям повод считать их достойными уважения и награды.

Другой коренной перелом заключается в том, чтобы раз и навсегда отказаться от традиционного разграничения между моральными благами — такими, как добродетели, — и естественными благами — такими, как здоровье, экономическая стабильность, искусство, наука и тому подобное. Обсуждаемая нами точка зрения — не единственная позиция, порицающая это строгое разделение и стремящаяся к его устранению. Некоторые школы зашли так далеко, что даже стали считать моральные успехи и черты характера ценными лишь в той мере, в какой они способствуют достижению естественных благ. С позиций же экспериментальной логики, перенесенной в сферу морали, положительное значение всякого качества определяется его вкладом в облегчение бремени наличных проблем. Тем самым экспериментальная логика усиливает нравственное звучание наук о природе. Если в русле критики сегодняшней социальной ущербности уже сказано и сделано все, что следовало сказать и сделать, то настало время поинтересоваться, не лежит ли корень этих трудностей в разделении естественных и моральных наук. Когда физика, химия, биология, медицина внесут свой вклад в определение конкретных человеческих бед, а также в выработку планов по их устранению и облегчению человеческой участи, они станут нравственными науками, станут принадлежностью механизма этического исследования или науки. Последняя в свою очередь утратит налет дидактики и педантизма — свой чрезмерно морализаторский и менторский тон. Она лишится расплывчатости и назойливости, равно как и неопределенности. Она выберет себе средства поэффективнее. Но этот выбор отразится не только на науке о нравственности. Естественные науки аннулируют свой разрыв со всем человеческим; они сами станут человечными по существу. Это — качество, которого следует добиваться не каким-то техническим и специальным путем открытия так называемой истины ради истины, а путем осознания его общественного значения, его неотъемлемо интеллектуального характера. Подобный путь является специальным только в том смысле, что он обеспечивает нас приемами общественного и морального обустройства.

Когда все сознание науки напитается сознанием человеческой ценности, тот величайший дуализм, под грузом которого сегодня сгибается человечество, — пресловутый раскол между материальным, механическим, научным и моральным и идеальным — будет разрушен. Человеческие силы, неуверенные в себе вследствие такой разобщенности, будут объединены и умножены. До тех пор, пока цели не рассматриваются как индивидуально привязанные к особым нуждам и возможностям, сознание привычно довольствуется абстракциями, а для морального или социального применения естественных наук и исторических данных недостает адекватного стимула. Но если наше внимание концентрируется на разнообразных частностях, то непременно возникает необходимость обратиться к интеллектуальному материалу, способному прояснить конкретные ситуации. В то же самое время, когда мораль оказывается в фокусе осмысления, интеллектуальная сфера обретает моральный характер. Трениям и напрасным конфликтам между натурализмом и гуманизмом приходит конец.

Мы можем развить эти общие соображения следующим образом. Во-первых, исследование, открытие занимают в морали то же самое место, которое им удалось занять в науках о природе. Подкрепление, доказательство становятся делом опыта, вопросом последствий. Разум, это всегда почитаемое в этике понятие, находит воплощение в методах, посредством которых детально исследуются требования и условия, помехи и ресурсы ситуации и вырабатываются продуманные планы по ее исправлению. Далекие от жизни и абстрактные обобщения позволяют нам делать поспешные выводы, «предвосхищать природу». О плохих последствиях в этом случае сожалеют, списывая их на счет своенравной природы и несчастливой судьбы. Напротив, вследствие перевода акцента на анализ специфической ситуации становится необходимым исследование этой ситуации и совершенно обязательным — внимательное наблюдение. При обосновании нового хода действий больше не приходится целиком полагаться на прошлые решения и на старые принципы. Никакое количество усилий, направленных на формирование цели в каждом определенном случае, не может быть окончательным; последствия этих усилий должны тщательно фиксироваться, а цель следует считать не более чем рабочей гипотезой до тех пор, пока результаты не подтвердят ее правильность. Ошибки больше не могут рассматриваться как неизбежные неприятности, о которых остается только сожалеть, или как моральные грехи, подлежащие искуплению и прощению. Они служат нам уроками, говорящими о неверных методах применения интеллекта, и указаниями на лучший способ действия в будущем. Они свидетельствуют о необходимости ревизии, развития, исправления. Цели становятся все более развитыми, схемы решений — более совершенными. Человек обязан развивать свои самые прогрессивные правила и идеалы точно так же, как он обязан добросовестно пользоваться теми, которыми уже владеет в полной мере. Это удерживает нравственную жизнь от скатывания к формализму и некритическому копированию, придает ей гибкость, жизненность, способность к развитию.

Во вторую очередь следует отметить, что всякий случай, требующий нравственного действия, обретает моральную важность и актуальность, равно присущую любому другому подобному случаю. Если нужды и недостатки специфической ситуации диктуют, что целью и благом на данном этапе должно являться улучшение здоровья, то в рамках этой ситуации мы будем считать здоровье благом абсолютным и наивысшим. Здесь оно не есть средство для достижения чего-то иного. Оно представляет собой конечную и самостоятельную ценность. То же самое верно относительно совершенствования экономического статуса, добывания средств к существованию, сосредоточенности на бизнесе, относительно семейных потребностей, то есть всего того, что в тени вечных целей обладает вторичным и не более чем инструментальным достоинством и потому кажется сравнительно низменным и маловажным. Все, что бы то ни было в конкретной ситуации целью и благом, имеет равные ценность, категорию и достоинство с любым другим благом, соответствующим другой ситуации, и в той же мере заслуживает осмысленного внимания.

И третий результат, который мы видим, — это подрыв корней фарисейства. Мы так привыкли расшифровывать фарисейство как сознательное лицемерие, что нас уже не заботят его интеллектуальные предпосылки. Концепция, согласно которой цели действия нужно формировать, исходя из обстоятельств наличной ситуации, не станет предлагать один и тот же критерий суждения для всех случаев. Если одним из факторов ситуации является человек с соответствующей умственной подготовкой и богатым арсеналом ресурсов, то мы вправе ждать большего, чем в ситуации с человеком неразвитого ума и недостаточного опыта. Нам будет совершенно очевидна нелепость применения того же стандарта морального суждения к диким людям, что и к цивилизованным. О любом индивиде или группе следует судить не по тому, насколько им удается достичь какого-то фиксированного результата, а по тому, в каком направлении они изменяются. Плохой человек — это тот, кто, как бы он ни был хорош, вдруг начинает портиться, деградировать в своем хорошем качестве. Хороший человек — это тот, кто, как бы он ни был нравственно низок, меняется в лучшую сторону. Подобная концепция заставляет индивида строже судить самого себя и гуманнее судить других. Она не допускает той надменности, которая всегда сопутствует суждению, опирающемуся на степень приближенности индивида к незыблемой цели.

В-четвертых, отныне становится значимым процесс роста, улучшения и прогресса, а не статичный выход и результат. Не здоровье как раз и навсегда зафиксированная цель, а необходимые улучшения в сфере здоровья, то есть непрерывный процесс, являются целью и благом. Цель больше не служит окончанием или пределом, которых требуется достичь. Это активный процесс преобразования наличной ситуации. Не усовершенствование как конечная цель, а вечно длящийся процесс совершенствования, созревания, обогащения как смысл существования. Честность, прилежание, сдержанность, справедливость, подобно здоровью, богатству и учености, являются не теми благами, которыми надлежит овладеть потому, что они воплощают в себе некие вожделенные вечные цели. Они представляют собой направления изменений в качестве опыта. Рост как таковой есть единственная моральная «цель».

Связь данной идеи с проблемой зла и противоположностью оптимизма и пессимизма слишком огромна, чтобы обсуждать ее здесь, но, возможно, стоит коснуться ее хотя бы поверхностно. Проблема зла перестает быть исключительно теологической и метафизической и воспринимается отныне как практическая проблема уменьшения, смягчения и, насколько это вообще возможно, устранения всяких зол жизни. Философия более не обязана искать оригинальные методы доказательства того, что зло есть чистая видимость, что оно не реально, или разрабатывать схемы для его оправдания либо, хуже того, обоснования его правоты. Теперь она берет на себя иное обязательство: вносить, пусть робко, свою долю в создание методов, которые помогут нам вскрывать причины человеческих несчастий. Пессимизм — это доктрина парализующая. Заявлением о том, что мир есть сплошное зло, он сводит на нет все наши усилия по поиску преодолимых причин конкретного зла и тем самым на корню пресекает любую попытку сделать мир лучше и счастливее. Однако и тотальный оптимизм как следствие стараний по оправданию зла представляет собой не меньшее исчадие ада.

В конце концов оптимизм, согласно которому наличный мир уже есть самый лучший из всех возможных миров, можно истолковать как наиболее циничный вид пессимизма. Если это лучший из возможных миров, то как бы тогда выглядел мир, в корне скверный? Мелиоризм [6], стремление к совершенствованию — это убеждение в том, что особые условия, существующие в данный момент, будь они относительно хороши или относительно плохи, в любом случае подлежат улучшению. Он вдохновляет разум на изучение положительных средств достижения блага и препятствий для его осуществления, а также на умножение стараний по созданию лучших условий. Он рождает иную уверенность и более оправданные надежды, чем это делает оптимизм. Ведь предпосылка оптимизма, согласно которой благо будто бы уже реализовано в абсолютной реальности, чревата тем, что мы можем неверно истолковывать зло конкретное, существующее. Оптимизм с чрезвычайной готовностью избирают в качестве своего кредо те, кто живет комфортно, без напряжения, те, кто успешно добивается всех наград этого мира. Люди, исповедующие оптимизм, с чрезвычайной легкостью становятся черствы и невосприимчивы к страданиям людей менее удачливых или с готовностью списывают причины чужих несчастий на личные недостатки тех, с кем они происходят. Тем самым оптимизм оказывается ничем не лучше пессимизма — несмотря на то, что, по определению, они абсолютно противоположны, — поскольку точно так же притупляет в нас способность к сочувственному пониманию и осмысленным попыткам изменения мира. Он манит нас из мира относительности и изменчивости в тишь да гладь абсолютного и вечного.

Значение многих перемен в моральной позиции сосредоточено в идее счастья. Счастье нередко становилось для моралистов объектом презрения, хотя даже наибольшие аскеты среди моралистов, как правило, воссоздавали идею счастья под именем чего-то иного, скажем блаженства. Добропорядочность без счастья, добродетель и доблесть без удовлетворенности, цели без ощутимого удовольствия их достижения — все это столь же невыносимо практически, сколь противоречиво в понятии. Счастье, однако, не тождественно простому обладанию; оно не является незыблемым приобретением. Такое счастье — это либо недостойное человека самолюбование, столь резко порицаемое моралистами, либо — даже под именем блаженства — бессмысленная скука, золотая пора легко дающейся свободы от всякой борьбы и труда. Оно устроило бы разве что самых изнеженных слабаков. Все видят счастье только в успехе; но успех означает преуспевание, достижение чего-нибудь, продвижение вперед. Это активный процесс, а не пассивная данность. Он соответственно включает преодоление препятствий, устранение источников несовершенства и недуга. Эстетическая восприимчивость и наслаждение являются существенной составляющей всякого достойного рода счастья. Но эстетическая удовлетворенность, абсолютно не связанная с духовным обновлением, с творческой перестройкой мышления и очищением эмоций, есть нечто слабое и болезненное, обреченное на скорую смерть от истощения. Тот факт, что обновление и перестройка происходят неосознанно, а не по заданной программе, делает их лишь более истинными.

В целом именно утилитаризм обозначил лучший способ перехода от классической теории целей и благ к той, которая больше соответствует нашему времени. Утилитаризм имел определенные заслуги. Он настаивал на отказе от туманных обобщений и возврате к особенному и конкретному. Он поставил закон в зависимость от человеческих свершений, а не человечество в зависимость от внешнего закона. Он учил, что институты созданы для человека, а не человек для институтов; он активно подготавливал все аспекты реформы. Он сделал нравственное благо естественным, гуманным, сопряженным с естественными благами жизни. Он выступил против всякой неземной и прочей глобальной морали. Более того, благодаря ему в нашем воображении прижилась идея о социальном благополучии как высшем универсальном критерии. Однако в основных своих пунктах он еще находился под колоссальным влиянием старых стилей мышления. Он никогда не ставил под вопрос идею неизменной, окончательной и высшей цели и только сомневался в верности текущих представлений о ней. В конце концов он протащил на позиции незыблемой цели удовольствие и полнейшую из возможных совокупностей такового.

В свете такой точки зрения конкретные виды деятельности и специальные интересы трактуются как значимые сами по себе либо как компоненты счастья, но в любом случае как средства достижения отнюдь не в них самих заключенного удовольствия. Приверженцы старой традиции могли, таким образом, запросто обвинить утилитаризм в превращении не только добродетели, но и искусства, поэзии, религии и самого государства во всего лишь вспомогательные средства для испытания чувственных удовольствий. Удовольствие признавалось итогом, результатом, ценным само по себе, независимо от активных процессов, которые приводят к нему; счастье было обладанием, успокоением на достигнутом. Приобретательские инстинкты человека преувеличивались к ущербу для творческих. Производство становилось важным не в силу собственной ценности изобретения нового и преобразования мира, а в силу объективных результатов, дающих пищу для удовольствия. Подобно любой теории, устанавливающей неизменные и конечные цели, утилитаризм, для которого цели также пассивны и притягательны, трактует все активные операции как чистые инструменты. Труд превращается в неизбежное зло, которое необходимо минимизировать. Главной практической ценностью оказывается стабильность обладания. Материальный комфорт и легкость жизни ставятся много выше страданий и рисков экспериментального творчества.

Подобные недостатки в неких воображаемых условиях могли бы остаться сугубо теоретическими. Но настроения того времени и интересы людей, пропагандировавших идеи утилитарного толка, сделали эти идеи социально опасными. Несмотря на то что новые взгляды могли противостоять старым видам общественных зол, это учение включало в себя элементы, чреватые новыми социальными несправедливостями либо непосредственно содействующие их возникновению. О реформаторских попытках утилитаристов свидетельствовала критика ими тех зол, которые достались обществу в наследство от классовой системы феодализма, — зол экономических, юридических и политических. Но новый экономический порядок капитализма, шедший на смену феодальному, нес с собой новые социальные проблемы и недуги, и некоторые из этих недугов утилитаристы были склонны покрывать и отстаивать. В свете сегодняшних непомерных стремлений к богатству и тем удовольствиям, которые обеспечивает богатство, их акцент на одержимость удовольствиями приобретает совершенно непривлекательный вид.

Хотя утилитаризм не являлся активной поддержкой нового экономического материализма, он не располагал и какими-либо средствами борьбы против него. Общая направленность утилитаризма — подчинение производственной деятельности ее чистому результату — косвенно способствовала установлению откровенно торгашеской атмосферы. Несмотря на его озабоченность всем комплексом общественных целей, он более всего лелеял новый классовый интерес, а именно интерес капиталистических собственников, впрочем, наживавших свою собственность исключительно в ходе свободной конкуренции, а не благодаря покровительству властей предержащих. Особым упором на стабильность, который делал Бентам, как бы подтверждалось, что законный институт частной собственности свят, — правда, при том условии, что он не оставляет места определенным правонарушениям, связанным с приобретением и передачей собственности. Beati possidentes [7] — при условии, что собственность добыта согласно правилам конкурентной игры, то есть без дополнительных поблажек со стороны властей. Таким образом, утилитаризм служил теоретическим основанием для всех тех тенденции, благодаря которым «бизнес» превращается из средства выполнения общественных задач и возможности индивидуального творческого развития в способ накопления средств для личного увеселения. Поэтому утилитаристская этика впечатляющим образом подтверждает настоятельную потребность в философской реконструкции, с которой знакомили вас эти лекции. До некоторой степени данная этика отразила существо современных дум и стремлений. Но она была по-прежнему отягощена грузом фундаментальных идей того самого порядка, который, как ей казалось, остался далеко позади: идея незыблемой и единственной цели, витающей где-то за рамками разнообразных человеческих нужд и действий, не позволила утилитаризму стать адекватным выражением современной духовности. Эту этику необходимо реконструировать, очистив ее от элементов дурного наследства.

Если мы добавим несколько слов по теме образования, то только для того, чтобы подкрепить наше предположение о том, что образовательный процесс по сути полностью совпадает с моральным, так как последний состоит в непрерывном развитии опыта от худшего к лучшему. Образование традиционно рассматривалось как подготовка, как обучение, знакомство с определенными вещами, поскольку они пригодятся впоследствии. Цель далека, а образование состоит в обретении готовности, оно предваряет нечто более важное, обещающее случиться позднее. Детство — это только подготовка к взрослой жизни, а взрослая жизнь — подготовка к жизни иной. В образовании всегда было значимым будущее и никогда настоящее: приобретение знания и навыков для будущего применения и удовольствия; формирование привычек, которых от нас потом потребуют бизнес, добропорядочное гражданство и занятия наукой. Образование считается также чем-то необходимым для некоторых людей просто-напросто потому, что они чересчур зависимы от других. Мы рождаемся на свет невежами, неискушенными, неумелыми, неопытными и поэтому находимся в положении социально зависимых существ. Обучение, тренировка, нравственная дисциплина — это процессы, в ходе которых зрелые, взрослые люди постепенно поднимают на ноги беспомощное дитя до того момента, когда оно само сможет позаботиться о себе. Смысл детства заключается в развитии человека до состояния независимого взрослого под руководством людей, уже достигших этого состояния. Таким образом, процесс образования как основной смысл жизни достигает своей цели тогда, когда молодой человек избавляется от социальной зависимости.

Две эти идеи, всеми принимаемые, но редко удостаиваемые серьезного осмысления, идут вразрез с той концепцией, согласно которой прирост или непрестанная реконструкция опыта является нашей единственной целью. Если человек, в каком бы он ни был периоде жизни, всегда находится в процессе развития, то образование, за исключением своих промежуточных результатов, вовсе не служит подготовкой к чему-то тому, что случится позднее. Степень и тип развития человека, которые мы обнаружили у него в настоящий момент, и есть его образование. Это постоянная функция, она не зависит от возраста. Лучшее, что можно сказать о каком-то специальном процессе образования, например об образовании периода начальной школы, — это то, что оно подготавливает субъекта к дальнейшему образованию, делая его более чутко реагирующим на условия своего развития и способным извлечь из них большие преимущества. Получение навыков, овладение знаниями, обретение культуры не являются целями: это — свидетельства роста и средства его продолжения.

Распространенное представление о контрасте между периодом образования, соответствующим возрасту социальной зависимости, и периодом зрелости, то есть социальной независимости, является пагубным. Мы без конца повторяем, что человек есть общественное животное, а затем ограничиваем значение этого положения сферой, в которой социальность как раз наименее очевидна, — политикой. Подлинной сердцевиной человеческой социальности является образование. Идея образования как подготовки и идея зрелости как фиксированного предела роста — это две стороны одного и того же пагубного заблуждения. Если нравственная задача взрослого, равно как и юного, человека состоит в росте и развитии опыта, то уроки, которые преподает социальная зависимость и взаимозависимость, важны для взрослого в той же степени, что и для ребенка. Нравственная независимость взрослого равнозначна прекращению роста, изоляция от других равнозначна очерствению души. Мы преувеличиваем интеллектуальную зависимость детства и слишком крепко держим детей на привязи, а впоследствии преувеличиваем независимость взрослой жизни от тесных контактов и человеческого общения. Признав, что нравственные процессы идентичны процессам конкретного роста, мы увидим, что осмысленное и правильное образование детей есть самое экономичное и эффективное средство общественного прогресса и реорганизации; нам также станет очевидным, что критерием ценности всех институтов взрослой жизни является то, как они способствуют дальнейшему, не прекращающемуся образованию. Власть, бизнес, искусство, религия — все социальные институты имеют свое значение, цель. Их цель состоит в освобождении и развитии индивидуальных человеческих способностей без учета расового, полового, классового или экономического статуса человека. И это согласно с тем утверждением, что их ценность зависит от того, дают ли они каждой личности такое образование, которое полностью отвечает ее возможностям. У демократии много значений, но если у нее есть и нравственное значение, то искать его нужно в решении, согласно которому высшим тестом для всех политических институтов и производственных формирований будет их вклад во всестороннее развитие каждого члена общества.